Хотя Клод вовсе перестал с ней разговаривать, а мужчины, приходившие посмотреть на знаменитых пони с Орчард-фарм, глядели поверх ее головы, притворяясь, что не замечают Нанетт, она вынашивала ребенка с гордостью.
– Как будто я первая корнуолльская девушка, зачавшая ребенка без мужа, – сказала она однажды утром Изабель, ерзая на табуретке для дойки молока в попытках уменьшить давление живота на ноги.
– Жители не считают тебя корнуолльской девушкой.
– Я живу здесь с четырех лет! – покряхтывая, Нанетт ухватилась за козье вымя. – Я знаю их языки, говорю с ними, веду с ними дела…
– Это из-за нас. Для них мы чужаки, а ты одна из нас.
– В этом вряд ли есть моя вина, – с раздражением бросила Нанетт, но тут же прикусила язык. – Прости, Изабель. Я не хотела, чтобы это так прозвучало.
– Знаю, ma chérie[26].
– Я просто неважно себя чувствую, одышка замучила.
– Давай я закончу доить, а ты отдохни в кухне.
Самайн уже давно прошел, и быстро приближался Йоль[27]. До наступления зимы следовало переделать множество дел, поэтому Нанетт было невыносимо уступать своей слабости, но мысль вытянуть распухшие ноги и отдохнуть у теплой печи была слишком соблазнительна.
– Изабель, ты не против?
– Non, bien sûr[28]. Я помню, каково это. К тому времени, как родился Жорж, я едва ходила.
– Merci[29].
Нанетт протянула сестре ведро, вышла из хлева и направилась через сад. Она чувствовала себя переваливающейся уткой и была уверена, что лицо у нее распухло так же, как грудь. Ей хотелось какого-нибудь снадобья Флеретт, особенно того, которое она сделала с лимонным бальзамом, – натирать ноги и раздутый живот.
Уже на полпути к дому она услышала стук колес повозки по скалистой дороге. Это не было чем-то из ряда вон выходящим, но стоило этому звуку достичь ее слуха, как в животе начало поднывать. Это ощущение быстро распространялось по телу – по животу, вверх по груди, пока не превратилось чуть ли не в острую боль. Нанетт коснулась амулета Флеретт под корсажем, и боль усилилась. Значит, это предупреждение. Что-то было неладно.
Вид кота, поджидающего у двери на крыльце, лишний раз убедил ее в этом. Он выгнул спину и зашипел, клочковатая серая шерсть встала дыбом. Он бил хвостом настолько быстро, что Нанетт его едва видела. Достигнув тропинки, цокот копыт замедлился, но продолжал приближаться.
Нанетт попыталась ускорить шаг, чтобы добраться до фермерского дома раньше, чем кто-то – кем бы он ни был – добрался до нее.
– Mademoiselle![30]
Слишком поздно. Чувствуя себя большой и неловкой, Нанетт повернулась.
За год с небольшим отсутствия в Корнуолле охотник на ведьм успел измениться. Рыжие волосы начали блекнуть, а острые скулы стали еще острее, из-за чего глаза казались зажатыми над опущенным вниз носом. Он управлял повозкой и, придержав пони, одним движением спрыгнул с сиденья.
В глазах охотника на ведьм плясали недобрые огоньки, как будто за ними прятался сам дьявол, – дьявол, порожденный ненавистью, страхом и фанатизмом. Нанетт инстинктивно прикрыла увеличившийся живот руками.
Едва он приблизился к воротам, ведущим в сад, как у нее дрогнули ноздри от тошнотворного запаха тухлых яиц, пропитавшего его грязную черную рясу. Когда он заговорил, его дыхание оказалось еще более зловонным, словно он дышал настоящей серой. Он обратился к ней по-французски:
– Вижу, вы молитесь о прощении своего греха, мадемуазель.
Нанетт стояла, выпрямив спину, насколько позволял живот. Боль начала стихать, так что ей удалось заставить себя взглянуть ему в глаза. Один его глаз двигался хаотично: сначала смотрел ей в лицо, а затем закатывался в сторону.
– Вы заставили бедного пони проделать такой путь по холоду, только чтобы сказать мне это, сэр?
– Называйте меня отцом.
– Вы мне не отец, и я не из вашей паствы. У вас нет надо мной власти.
Он ухмыльнулся, обнажив зияющие дыры в гнилых зубах, и его вращающийся глаз снова остановился на ее лице.
– Вы ошибаетесь, – возразил он.
– У вас здесь нет церкви, – продолжала Нанетт. Ей полегчало от того, что она столкнулась с ним лицом к лицу и высказывала то, что думала. Ее утроба задрожала, напоминая о силе, которую она носила в себе. – У вас нет полномочий.
– У меня есть полномочия от Бога, – ответил он. – К тому же отец Мэддок и его прихожане – богобоязненные христиане и праведные воины Господни. Они знают, что есть правильно.
Она уперлась руками в бока, осознавая, что в этой позе ее живот еще более заметен, но не придала этому значения.
– И что же, по-вашему, правильно, сэр? Что вам нужно?
Он указал пальцем на ее округлившийся живот.
– Этот ребенок, – сказал он прямо.
– Мой ребенок? Но зачем?
– Невинное дитя должно воспитываться в христианском доме, матерью и отцом, а не в этом распутном гнезде, полным ведьм!
Последнее слово он прошипел, из-за чего сернистый смрад стал еще невыносимее.
Нанетт показалось, что она стоит у ворот самого ада, в который он так верил. Стиснув зубы, она повернулась к фермерскому дому.
– Мы придем за ребенком, как только он родится! – закричал он ей вслед.
Она замерла и бросила взгляд через плечо. Охотник на ведьм стоял, прислонившись к садовым воротам, полы его потрепанной рясы развевались на ледяном ветру, костлявой рукой он сжимал шляпу с плоскими краями. Это был самый отвратительный человек, которого ей когда-либо доводилось видеть, – и изнутри, и снаружи. У нее снова заныл живот, но теперь это отозвалась таящаяся в нем сила. Нанетт круто развернулась к нему лицом и почувствовала, словно через нее говорит сама Мать-богиня:
– Убирайтесь к черту, месье Бернар! Чтоб ноги вашей больше не было в Орчард-фарм!
Он просунул руку через ворота, отодвинул засов и вошел внутрь. Его больной глаз дико вращался, в то время как сам он, вытянув руку, приближался к Нанетт. Он что-то бормотал: отрывки из Писания, молитвы или, быть может, просто ругань. Нанетт машинально отступила назад. Она, казалось, уже чувствовала, как ее горло сжимают костлявые пальцы.
Кот, вертевшийся у ее ног, завопил, как младенец. Лицо священника приобрело пепельный оттенок.
– Сатана! – прошипел он и, схватившись за уголок шляпы, швырнул ею в кота.
От удара тот завыл с новой силой.
– Сделаешь, как я говорю, потаскуха, – прорычал охотник на ведьм, протягивая к Нанетт усыпанные красными пятнами руки.
Вдруг с крыльца донесся резкий окрик:
– Только коснись ее, священник, и ты умрешь!
Вздрогнув, охотник на ведьм замер на месте, глядя мимо Нанетт на крыльцо. Послышался звук хлопнувшей двери, и Нанетт почувствовала на плече тяжелую руку Клода. Она искоса взглянула на него. В руке у него был топор – тот самый, которым он рубил дрова, чтобы топить печь. Он не озаботился тем, чтобы обуться, но даже в носках имел устрашающий вид – высокий, смуглый, мускулистый от долгих лет труда на
