Теперь, когда дядей не стало, не нужно было ускользать из дома, чтобы отметить саббат. Когда наступило время, все было собрано и упаковано, плащи и сапоги надеты, а к возвращению оставлена горящая лампа. Шестеро женщин и девушка двинулись через сад и направились по тропе к вершине горы. Они шли безмолвно скорее по привычке, чем по необходимости. Анн-Мари освещала путь небольшим фонарем, так как вокруг не было никого, кто мог бы их заметить.
На Ламмас, саббат первого урожая, легкий ветерок нежно овевал вересковые поля, но ближе к Самайну он стал порывистым и резко хлестал по плащам и платкам. Женщины казались Урсуле воронами, хлопающими крыльями. Дрожь охватила ее в тот миг, когда она ступила на тропу, и мысль оставить тетушек за их бессмысленным занятием овладела ею. Только преданность матери заставляла ее идти дальше. Восемь ночей в год, говорила она себе. Она могла принести эту жертву ради Нанетт.
Войдя в пещеру, Урсула ощутила объятия внезапной теплоты, которые успокоили ее продрогшее тело и облегчили дыхание. Сидя с поджатыми ногами, она постепенно погружалась в дрему, пока женщины монотонно исполняли песнопения, а пламя свечи рисовало видения в темных углах. Веки Урсулы тяжелели. Разлетались брызги воды, трепетали собранные в складки платки, раздавались воззвания к магическому кристаллу бабушки. Как и прежде, он лежал неподвижно, отражая лишь свет свечи.
Ритуал близился к концу. Урсула присоединялась к кругу, когда ее об этом просили, держа за руки с одной стороны мать, а с другой – Флеретт. Казалось, ночь уже шла к завершению, когда они собрали свои вещи, но, как только вышли, звездные часы показали, что не было еще и часа. Полумесяц освещал тропу вниз по склону, и Анн-Мари несла фонарь незажженным.
По возвращении все, кроме Урсулы, отправились спать. Она поднялась в свою комнату, но, надев ночную сорочку, решила сходить в кухню, чтобы выпить чашку теплого молока. В доме царила тишина, изредка нарушаемая едва различимым сопением. Кухня была залита лунным сиянием. Урсула расшевелила огонь в печи и принесла молоко из кладовой. Пока оно грелось, она пристально глядела на сад и хлев, утопающие в лунном серебре, и представляла, как сама управляла бы Орчард-фарм.
Когда молоко согрелось, Урсула добавила в него чайную ложку меда, собранного месяц назад. Она взяла лишь малую часть, памятуя, что меда должно хватить на всю зиму. Она уже начала закрывать банку крышкой, когда появилась тетя Флеретт, завязывая чепец потуже, чтобы не озябнуть. Урсула кивнула в сторону кастрюли с молоком.
– Du lait, Tante Fleurette? Avec du miel?[39]
Флеретт кивнула и принесла еще кружку. Урсула наклонила кастрюлю, чтобы налить ей сладкого молока. Потом села, обхватив ладонями теплую кружку и глядя на пар, поднимающийся над ней.
Когда Флеретт заговорила, Урсула вздрогнула.
– Нанетт не скажет тебе, – прошептала женщина, – но ты должна это знать.
Урсула подняла голову и внимательно взглянула на нее. Косые лучи лунного света углубили морщины на щеках Флеретт и затенили глаза, отчего они казались закрытыми.
– Что я должна знать? – негромко спросила она.
– За заклинания приходится платить, – сказала Флеретт и замерла.
Урсула замерла в ожидании. Через мгновение женщина шевельнулась и продолжила:
– Все имеет свою цену. И магия тоже.
Снова повисла пауза. Над молоком в серебристом свете луны клубился пар.
– Особенно магия.
Урсула поерзала на стуле. Глаза Флеретт, прикрытые тяжелыми веками, слабо блеснули.
– Ты в нас не веришь.
Урсула вздохнула:
– Мне жаль, тетушка Флеретт, но это правда.
– Ты ошибаешься.
– Колдовство? Не хочу показаться непочтительной, но в нем нет смысла.
Она поднесла кружку к губам и сделала глоток.
Молоко Флеретт стояло на столе нетронутым. Она сказала, поджав губы:
– Семнадцать лет. Возраст, в котором девушка уже все знает.
– Нет, конечно. Но я не верю в магию.
Урсула изо всех сил пыталась не обидеть ее. Флеретт казалась безликой, словно была тенью Флоранс, своей сестры, или даже тенью всего семейства. Это была самая долгая беседа между ними.
– Твой дар общения с животным миром… – произнесла наконец Флеретт.
– Это не магия.
– Это сила. Это тождественно дару.
Мысль эта пробудила любопытство Урсулы, и какое-то время она сидела, созерцая мерцание молока в кружке и обдумывая услышанное.
Флеретт наклонилась вперед, и завязка чепца окунулась в молоко перед ней.
– Твоя мать все еще жаждет его.
Взгляд из-под чепца заставил Урсулу вздрогнуть. Она ответила шепотом, сама не осознавая этого:
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Я имею в виду, что будь осторожна в своих желаниях.
– О чем ты говоришь?
– Нанетт вызвала его и теперь страдает из-за его отсутствия.
Урсула поставила кружку и уставилась на тетю, сидевшую за столом напротив.
– Вызвала?
– Да, конечно.
– Она никогда об этом не рассказывала.
– И не скажет. Но мы видим, как она прячет глаза, полные слез.
– А я не вижу!
– Она не желает, чтобы ты видела. Однако тебе нужно знать.
– Зачем? Почему я должна это знать?
– Потому что ты обладаешь силой. И при этом насмехаешься над нами.
Урсула попыталась было возразить, но Флеретт только прищелкнула языком:
– Мы не глупы. Мы знаем, как это бывает между поколениями.
– Но я и правда не смеюсь над вами, тетушка Флеретт.
Флеретт пожала плечами, как это делали все Оршьеры.
– Помни мои слова: использование силы имеет свою цену.
Она поднялась, так и не прикоснувшись к молоку, и сжала кулаки:
– Ты покрыта облаком. Я боюсь за Нанетт.
– Но почему?
Флеретт больше ничего не стала говорить, повернулась и удалилась из кухни. Край ее ночной сорочки подметал плиты пола. Урсула повторила:
– Почему?
Но Флеретт ушла, растворилась во тьме, оставив ее в смятении кусать губы.
* * *Если уж у нее и есть какой-то дар, решила Урсула, так это терпение. Она целиком полагалась на него, помогая козе при окоте или осматривая пчел, перед тем как собрать соты. Вот так, применяя это незамысловатое и совсем не колдовское дарование, она поджидала удачного момента, чтобы узнать правду от матери.
Приближался конец зимы в Орчард-фарм, и вересковая пустошь была бурой и влажной. Океан стал зловеще серым, и силуэт Сент-Майклс-Маунта то и дело скрывался в порывах бури, проносящейся по глади воды. Урсула и Нанетт подготовили сад к зиме и продали остатки фруктов и овощей на ярмарке в четверг. Вскоре должен был наступить Йоль. На ферме и в хлеву, надежно укрывших своих обитателей от непогоды, царило умиротворение.
Тетушки взялись за бесконечное зимнее латание одежды, простыней и одеял: Луизетт, Анн-Мари и Флоранс уселись за кухонным столом, окруженные грудами тканей и катушками ниток.
В кладовой Нанетт и Урсула вязали пучки петрушки и очанки, лугового чая и розмарина, развешивая их на крюки для сушки. Было приятно вдыхать ароматы урожая под барабанную дробь дождя по крыше. Урсула подала матери бечевку для побегов розмарина.
– Маман…
– Да?
Взгляд Нанетт был сосредоточен, и Урсула наблюдала за ее лицом, пока она завязывала узел.
Она перешла
