Когда Флоранс начала передвигаться согнувшись, как будто у нее что-то болит, Нанетт умоляла послать за доктором, но женщина отказалась. Боль нарастала, и однажды Урсула ночь напролет слушала ее стоны в спальне на чердаке. Флеретт приготовила незатейливое снадобье из мяты, имбиря и фенхеля, которое как-то облегчило боль Флоранс, но так и не смогло остановить того, что продолжало нарастать у нее внутри. Как зверь, призналась она, когда Нанетт на нее надавила. Как изголодавшееся существо, пожирающее ее изнутри.
Накануне малого саббата Литы Флоранс, издав истошный вопль, свернулась под одеялом и отказалась выходить. Она, как казалось Урсуле, напоминала рухнувшее наземь раненое животное. Она так и оставалась в постели, пока сестра-близнец и младшая сестра не подняли ее тело, чтобы обмыть и переодеть перед похоронами.
После кончины Флоранс Флеретт совсем утратила дар речи. Хотя у нее не было никакого конкретного недомогания, которое Нанетт или Урсула могли бы заметить, она уходила в себя, день ото дня становясь все меньше, седее и эфемернее, превращаясь в существо, состоящее из одной дымки. Она пережила сестру-близнеца всего лишь на месяц. Однажды утром Нанетт обнаружила ее в постели съежившейся, холодной и закоченевшей.
Нанетт и Урсула выкопали могилу, опустили туда Флеретт и стояли, уставившись на надгробия вокруг, а ветер трепал их волосы и рвал юбки.
Нанетт сказала:
– Не могу представить себе, что буду лежать здесь.
– Однако это произойдет. Нескоро, но произойдет.
– Я так не считаю. У меня предчувствие. Я не ведаю, что это значит, но полагаю, что мне не суждено быть погребенной рядом с сестрами.
– А где же еще, маман? Здесь наше место. В будущем и я буду лежать возле тебя.
Нанетт повернулась к дочери и крепко сжала ее руки холодными руками:
– Нет, Урсула, нет! Ты должна уйти из этого места, полного смерти, одиночества и…
Она остановилась на полуслове, и слезы, не пролитые по Флеретт, наполнили ее глаза.
Урсула уставилась на мать полными изумления глазами. У нее перехватило дыхание, но она взяла себя в руки.
– Уйти? – воскликнула она. – Маман, я не хочу отсюда уходить! Орчард-фарм – мой дом. Мои козы, и пони… и огород.
– Но когда меня не станет, Урсула, – всхлипывала Нанетт, – когда я умру, ты останешься одна-одинешенька. Слишком много работы для тебя одной. И одиночество будет невыносимым. Для меня немыслимо даже представить себе, что ты будешь доживать жизнь на этом забытом богом утесе!
Урсула задумалась, потом обняла мать.
– Я стану чьей-то женой, маман, – сказала она. Раньше ей не приходилось задумываться об этом, но сейчас это казалось наилучшим ответом. – Я выйду замуж и уже не буду одинокой.
– Но за кого? Кто станет твоим супругом?
– Eh bien[42], пока не знаю, но кто-нибудь найдется. Кто-то сильный, готовый помочь мне с работой и стать моей половиной.
– Да ведь мы никого не приглашаем! Не может быть, чтобы ты влюбилась в одного из мужланов Марасиона!
– Мне нет нужды влюбляться, – заверила Урсула. – Моя любовь – это Орчард-фарм.
Нанетт покачала головой, но Урсула только улыбнулась.
– Ты ведь понимаешь меня, верно?
– Полагаю, что да, – ответила Нанетт с сомнением.
– Ну же… – Урсула крепче обняла стройные плечи матери. Потом развернула ее лицом к фермерскому дому и предложила: – Давай выпьем чаю и будем наводить порядок в комнате Флеретт, пока не настанет время дойки.
Мать бросила на нее странный взгляд и тут же отвела его, как будто скрывала внезапно осенившую ее мысль.
– В чем дело? – спросила Урсула, но Нанетт только покачала головой в ответ.
Урсула продолжала спрашивать и за чаем, но мать лишь пожимала плечами.
Они провели час, перебирая скудные пожитки Флеретт. Ее платья и чулки были изношены до такой степени, что уже никуда не годились. Нанетт связала их в узелок, сказав, что порежет на тряпки для уборки. Урсула взяла к себе в комнату две книги Флеретт, а мать заставила забрать шерстяной платок. И больше ничего. Флеретт не оставила после себя никаких памятных вещей. Так странно, задумалась Урсула, человек сегодня есть, а завтра его нет… И он так мало оставляет по себе, как будто и не было его вовсе в этом мире.
Урсула и Нанетт провели вечер в унынии. Казалось, тени расселись на стульях вокруг кухонного стола, и Урсула вновь и вновь поглядывала на них, ощущая мурашки, бегущие по телу. Обе изо всех сил пытались ужинать как обычно, но остатки супа по окончании трапезы выглядели весьма удручающе.
– Тебе следует перебраться вниз, – наконец сказала Нанетт.
– Зачем?
– Больше нет нужды спать на чердаке, у нас четыре пустые спальни. Выбирай любую.
– Я подумаю.
Урсула поцеловала мать и поднялась по лестнице в комнату, где провела всю жизнь.
Она стояла в дверях и осматривалась. Действительно, эта комната была неудобной. Крыша опускалась под уклоном над окном так низко, что, будучи высокой, ей приходилось пригибаться, чтобы добраться до кровати. Переход в одну из спален внизу не был лишен смысла, но ведь они принадлежали ее тетям и дядям. Урсула не могла себе представить, что ей будет уютно спать на широкой кровати с резными столбиками и под пологом, что одежду она будет отныне хранить в шкафу, а не вешать на гвозди. Вид оттуда, однако, должен быть прелестный. Две комнаты выходили окнами на вересковую пустошь, а две другие – на море, за пределы утеса.
Она зевнула, застегивая ночную рубашку на все пуговицы, и закуталась в одеяло. За многие годы оно стало мягким и уютным. Натянув одеяло до подбородка, Урсула улыбнулась в темноте. Следовало признать, она неохотно отказывалась от старых привычек, как и ее любимые козы. Эти животные предпочитали, когда все происходило неизменно день ото дня, месяц за месяцем, год за годом. Урсула подумала, зевая, что она именно такая. Она не была уверена, что хотела бы разделить Орчард-фарм с кем бы то ни было, даже если это были лишь привидения, сидящие с ней за компанию у стола.
Она спала крепко, как всегда, убаюканная шепотом океана
