– Я хочу спросить тебя кое о чем.
На мгновение глаза Нанетт остановились на ее лице, но, твердо веря, что все в порядке, она с улыбкой вернулась к своему занятию.
– Можешь спрашивать о чем угодно, дорогая.
– Это насчет того, что мне рассказала Флеретт.
Нанетт приподняла брови:
– О чем же она рассказала?
– Она сказала, что ты горюешь о человеке, который был моим отцом.
– А-а… – Нанетт отложила пучок розмарина в сторону, облокотилась о грубо выделанный стол и подперла подбородок переплетенными пальцами рук. – Ну, дорогая моя… Я не хотела лгать тебе, однако не могла бы терпеть твоей жалости. Ни одна мать на свете не желает этого.
– Расскажи мне о нем. Расскажи о том, что произошло. Каким он был человеком?
Нанетт провела веточкой розмарина по лицу, чтобы ощутить его тонкий аромат.
– Звали его Майкл Килдафф, и он был прекрасен. Настолько прекрасен, что для меня это было невыносимо.
* * *Нанетт рассказала Урсуле об отце. Она описала его, его повозку и то, как его мощное тело склонялось над копытами пони. Рассказала о молодой Нанетт, которая, как только семья легла спать, ускользнула из дома в хлев и оставалась с Майклом Килдаффом, пока над морем не начали тускнеть звезды.
– Я не понимаю, – сказала Урсула, когда она завершила свой рассказ. – Ты ведь знала, что можешь зачать ребенка.
– Разумеется.
– Тогда почему ты… Почему ты не указала ему на дверь?
Улыбка сделала лицо Нанетт моложе.
– Неужели, Урсула, в твоей практичной душе нет ни капли романтики? Я не задумывалась об этом. Мне было лишь восемнадцать, и Майкл был так мил и очарователен… Самый обаятельный мужчина, которого я когда-либо видела… – Она подняла одну руку. – Такова была воля Богини, дочка.
Урсула провела пальцем линию в пыли, оставшейся от высыхающих листьев на столешнице.
– Ты была с ним. Ты разделила ложе с незнакомцем.
– Утром следующего дня он, его повозка и серая лошадь скрылись.
– Клан знал об этом?
В ответ Нанетт фыркнула:
– Они узнали об этом, когда мой живот начал округляться.
– А то, что рассказала Флеретт… Это было правдой?
– Да, было и есть.
– Все это время, маман? Все эти семнадцать лет ты продолжаешь думать о нем?
Нанетт посмотрела на дочь глазами, полными любви.
– Это была цена, уплаченная мною за тебя. Это ценнее всего на свете.
Урсула переплела пальцы матери со своими.
– Но он может быть где угодно. Он мог жениться. Или умереть. Или…
– Ты думаешь, что перестанешь меня любить, когда я умру?
Странное выражение – то ли удивление, то ли грусть – промелькнуло в глазах Нанетт.
– Любовь – это особый вид магии, Урсула, и она весьма своеобразна. Я молила Богиню о ней, и она ниспослала мне ее.
– Однако спустя столько времени…
Нанетт выпустила руку дочери и потянулась за пучком розмарина.
– Я могла бы попросить Богиню отнять у меня магию, но не сделала этого. И да, он все еще в моих мыслях. Иногда я томлюсь по нему. Я не настолько стара, чтобы не хотеть близости с мужчиной.
– Но ведь есть и другие мужчины.
Нанетт подняла нож и отрезала часть бечевки.
– Не для меня. Pour moi, jamais[40].
Она продолжила свое занятие, старательно обматывая веточки розмарина бечевкой. Нельзя сказать наверняка, но Урсуле показалось, что глаза матери заблестели, и это ее удивило. Могло ли воспоминание о Майкле Килдаффе вызвать слезы спустя семнадцать лет?
Нанетт вздохнула и отложила пучок розмарина в сторону.
– Теперь ты понимаешь, почему Флеретт хотела, чтобы ты знала.
– Не совсем.
– Магия дорого обходится нам. – Нанетт связывала веточки, не поднимая головы. – Если будешь колдовать, за это придется расплачиваться.
Урсула сжала губы. Рассказ о Майкле Килдаффе оказался захватывающим, и она была рада услышать его. Ей было жаль мать, которая тосковала по тому, кого не видела так долго. По человеку, с которым провела всего одну ночь. Она понимала, что восемнадцатилетняя Нанетт отчаянно влюбилась и никогда не переставала любить.
И все-таки в глазах Урсулы это не было чем-то колдовским. И сама она, конечно, не поддалась бы таким чувствам.
5
Урсуле шел двадцать первый год, когда женщины стали умирать. Началось все с Луизетт.
Как полагала Урсула, это было вполне логично, поскольку Луизетт была старшей из сестер Оршьер. Но она казалась бессмертной – охраняющая всех подобно одной из гранитных башен на вершине горы, серая и морщинистая, твердо стоящая на земле, словно ей невозможно было проститься с жизнью, как обычным людям, и она не могла рухнуть, как срубленное дерево. Впрочем, паралич и апоплексический удар унесли ее в одно мгновение.
Нанетт пыталась убедить остальных, что это было счастьем для Луизетт, ведь она не перенесла бы состояния инвалидности, однако они были безутешны. Казалось, сестры усохли и съежились после этой смерти, как будто возраст забывал о них, а теперь внезапно овладел всеми. Спины их сгорбились, глаза потускнели, крепкие жилистые руки поддались старческой дрожи. Они передвигались по Орчард-фарм как тени, с каждым днем увядающие все сильнее, и по очереди последовали за Луизетт, словно так было предопределено свыше.
Анн-Мари умерла во сне во время зимней ночной бури за несколько дней до Йоля. Флоранс обнаружила ее мертвой в постели и издала пронзительный вопль, как будто никогда прежде не видела смерти. На ее крики в спальню сбежался весь дом, и женщины принялись рыдать все вместе. Урсула топталась в дверях, сожалея, что не знает способа их утешить.
Хотя Нанетт, как обычно, собрала травы, свечи и соль для Йоля, Изабель и близняшки отказались взбираться на холм. Урсула, видя переживания матери из-за отступления от традиции, предложила нести мешок, который приготовила Нанетт. Они совершили бдение сами, только вдвоем. Тусклый магический кристалл бабушки, казалось, отражал горе потери, охватившее все семейство, о чем свидетельствовало даже отсутствие пламени свечи в нем.
– Возможно, я сделала что-то не так, – печалилась Нанетт.
– Не думаю, что ты сможешь узнать это, маман. В любом случае ничего не произойдет.
Нанетт, держа маленькую солонку в руке, повернулась и взглянула на Урсулу с явной обидой:
– Как ты можешь такое говорить?
– Ну, я не… – Урсула прикусила губу. Она не хотела напоминать матери о своем неверии. Она знала, что колдовство утешало ее.
– В чем дело? – Нанетт потребовала ее ответа.
– Просто я не ощущаю разницы.
Ее мать фыркнула.
– Ну а я ощущаю, – сказала она. – Ты должна вложить свою энергию в это, в конце концов.
– Да, маман, – сказала Урсула.
Она осознавала полноту горя матери, хотя Нанетт изо всех сил пыталась оставаться в хорошем настроении. Несмотря на грубость Луизетт и вкрадчивость Анн-Мари, Нанетт горевала о сестрах и прилагала усилия, чтобы заполнить пустоту, появившуюся после их ухода в мир иной. И Урсула, которая зачастую по молодости относилась к ним нетерпимо, теперь чувствовала их отсутствие, как если бы пропали привычные для нее предметы мебели или домашней утвари.
Потери следовали одна за другой. Изабель
