– Допустим, я дам тебе с ним встретиться. Тогда ты перестанешь досаждать другим гостям? Будешь соблюдать приличия?
– Обещаю оставить остальных гостей в покое. При условии, что они оставят в покое меня.
Брейтуайт вновь скривился. На его лице равно читалось негодование и желание поскорее выставить Аттикуса вон.
– Позаботься об этом – приказал он сыну. – И проследи, чтобы он больше ничего не натворил.
– Будет сделано, сэр, – кивнул Калеб Брейтуайт.
– Скажи Уильяму, что я готов к встрече. Пусть забирает всех с лужайки и ведет сюда.
– Будет сделано, сэр.
– А вот этот понадобится нам на завтрашнем ритуале, – сказал Брейтуайт-старший, кивая на Аттикуса. – До тех пор я не желаю ни видеть его, ни узнавать от Уильяма о его очередных выходках. Я понятно выразился?
– Так точно, сэр, – ответил Калеб и с выражением высшей покорности поклонился, прямо как арпхемец.
Правда, заходя в лифт вслед за Аттикусом, он снова ухмылялся.
* * *Калеб с Аттикусом спустились в холл. Там их ждали Джордж, Летиша, Делла с Уильямом и еще пара слуг – крепких малых, видимо, для того, чтобы никто не вздумал бедокурить. Антенавты уже поднялись к хозяину. Двери в столовую были открыты; там шла уборка.
– Делла отведет тебя к отцу, – сказал Калеб Брейтуайт. – А вы, – он обратился к Джорджу с Летишей, – останетесь в доме. Уильям проводит вас в ваши комнаты. Если, конечно, вы не желаете разделить со мной десерт, – добавил он, с улыбкой глядя на Тишу.
– Спасибо, в другой раз, – ответила в тон ему Летиша и сказала Аттикусу: – Мы будем тебя ждать.
Аттикус кивнул, а Калеб Брейтуайт напомнил:
– Не забывай: натворишь еще что-нибудь, жди последствий.
– Да, уяснил, – ответил Аттикус и обратился к Делле: – Пошли.
Они спустились с холма. Сгущались летние сумерки. Арпхемцы уже разошлись по домам. В окнах зажглись лампы и свечи, а также фонари на мосту. На площади было пусто и темно, свет горел только в мастерской.
Делла поднялась на крыльцо, к ней подбежал спущенный с цепи мастиф.
– Это я, – сказала она, грубо схватила пса за шкирку и оттащила в сторону. Тот отошел в угол и уселся, однако навострил уши и, утробно рыча, неотрывно следил за Аттикусом.
Мастеровой сидел на табурете, прислоненном к столбу в центре помещения. Рядом на верстаке лежала недавно заточенная коса, стояла высокая кружка с чем-то пенным, а на поле, вырезанном в столешнице, были разложены камушки, похожие на шашки.
– Все спокойно? – спросила его Делла, и тот кивнул, пристально разглядывая Аттикуса.
Люк оказался под сундуком в дальнем углу мастерской. Делла открыла его. Аттикус уставился в черный провал, куда уходила крутая деревянная лестница.
– Так, значит, там вы держите моего отца? – Он окинул взглядом обоих поселян.
– Нам приказали, – ответила Делла без тени стыда или раскаяния, затем сняла со стены лампу и подала Аттикусу. – Возьми, пригодится.
– А вы разве не пойдете?
– Он меня недолюбливает, – сказала Делла. – Начинает кидаться всем, что под руку попадет.
– Что ж, и правильно.
Аттикус спустился в подвал. Там, как и в амбаре, было прохладно и сухо, хотя воздух отдавал затхлостью. Лампа выхватывала из темноты деревянные стеллажи, на которых поблескивали длинные шеренги банок с всякого рода соленьями, и разнообразный мусор: колесо без спицы, киянка с отломанной ручкой и прочая, и прочая.
– Пап? – позвал Аттикус.
В дальнем углу подвала что-то зашевелилось.
Аттикус пошел на звук, и под ноги начал попадаться мусор другого рода: засохшие брызги каши, расплющенный огрызок, битое стекло. Вспомнилось: «Начинает кидаться всем, что под руку попадет».
Еще несколько шагов, и показался грубо сколоченный топчан. На матрасе, накинув покрывало на плечи, кто-то сидел. Блеснул металл: левая щиколотка была закована в цепь, которая тянулась к кольцу в стене.
– Пап?
Человек поднял покрасневшие глаза, прикрыл их рукой от света. На ладони виднелись застарелые шрамы. Аттикус поднес лампу к себе, чтобы подсветить лицо.
– Пап, это я.
В глазах отца медленно появилось узнавание, но почти сразу же его сменило другое, до боли знакомое выражение: разочарование вперемешку с отвращением. Аттикус невольно почувствовал, как на него в ответ, будто тошнота, накатывает омерзение.
– Что, прямо так, пап? Серьезно?!
– Двадцать два года, – сказал Монтроуз Тернер. – Двадцать два года ты мне во всем перечишь. И вот единственный раз, когда я не хочу, чтобы ты слушался меня… Что на тебя нашло?
– Хочешь поговорить о годах? Ладно. Сколько лет мама просила тебя бросить эту затею? Почему ты не послушал ее?
Монтроуз, скидывая покрывало, вскочил.
– Мать вспомнил, да? Ну давай, подходи, поговорим!
– Я сюда не драться пришел. – Аттикус посмотрел на цепь, потом снова на отца. – Как ты себя чувствуешь?
– Я в порядке, – огрызнулся Монтроуз, не желая успокаиваться. – Зачем ты вообще сюда приперся?
– Потому что ты позвал. Вот что бы тебе меня не дождаться? Послал письмо, а сам…
Монтроуз снова прикрыл лицо рукой, но не от света, а от вопроса, и отвернулся.
– Это все тот парень. Калеб, – сказал он через мгновение. – Совсем мне голову заморочил.
– То есть загипнотизировал?
– Нет!.. Не знаю, как объяснить. Я сразу понял, что верить ему нельзя, не дурак же я, в самом деле. Стало быть, убеждаю себя, раз я знаю, что это обман, значит, я на шаг впереди. Ну, думаю, буду подыгрывать, пока не докопаюсь до правды… Должен же я был до нее докопаться! Не для себя. Для Доры. Для тебя, в конце концов… В общем, он предложил мне проехаться с ним досюда, и я сказал: «Конечно, давай». – Отец, нахмурясь, посмотрел на цепь. – Конечно, давай. Ага.
– А потом? Он что, привез тебя и запер здесь?
– Нет, это уже папаша. Сперва меня привели в дом. На несколько часов. Дольше они меня дурачить не смогли, да и старик не такой хороший лжец, как его щенок. Или, может, ему просто не хотелось терпеть меня под своей
