меня с сестрой бегать по дому, сносить вещи вниз. Упаковывать свадебный сервиз. Как же я был зол! Джордж, значит, в самом пекле, а я пакую тарелки!

Пока мы грузили все в машину, вдалеке послышалась пальба. Мы набили машину под завязку. И вот мама с Офелией вернулись в дом, думая, что еще можно вывезти, а я остался на улице один. Снова раздались выстрелы, и я решился. Я как раз погрузил в машину отцовские инструменты, поэтому взял первое, что попалось под руку – большой старый молоток с гвоздодером, – и побежал на звуки сражения.

Арчер-стрит было не узнать. Защитники Гринвуда разбили все фонари и усадили на крышах снайперов, чтобы следить за железной дорогой. Белые их не видели, но кому-то все-таки удалось проползти с промасленными тряпками и зажигалками. Все сараи на гринвудской стороне насыпи пылали, огонь перекидывался и на крупные дома.

И вот он я: посреди улицы, с молотком в руках, кругом темнота, только всполохи огня и клубы дыма, всюду свистят пули. Кто-то, пробегая мимо, кричал, чтобы я уносил ноги. А я будто в каком-то бреду разыскивал отца.

Я увидел, как через пути переезжает машина, набитая белыми, и тут же попадает под обстрел. Брызнули фары и лобовое стекло. Водитель включил задний ход и поспешно удалился. Я стал прыгать и размахивать руками, крича: «Победа! Победа!» Тут меня кто-то схватил. Отец. В этот раз он меня не бил, просто поднял над головой и встряхнул.

Затем рядом словно разорвалась бомба. Отец перестал меня трясти, прижал к себе и побежал. Знаю, это странно, но пока мы убегали с пожарища, я чувствовал себя таким счастливым – вот так, у него на руках… Мне порой даже снится. Только во сне никто не стреляет, ничего не горит. Просто теплая весенняя ночь, а отец несет меня домой – как будто из кино или с бейсбольного матча.

Где-то на полпути к дому из-за угла вынырнула машина. Когда она поравнялась с нами, я увидел, что она вся прострелена: дырки в капоте, стекол нет. Я хотел предупредить отца, но не успел. С заднего сиденья высунулся белый парень и дважды выстрелил из пистолета. Затем машина скрылась где-то в ночи. Не знаю, кто это был и что с ними стало.

Мне казалось, что пули нас не задели. Я боли не чувствовал, да и отец не сбился с шага. Он пробежал еще где-то с квартал, а потом вдруг остановился. Осторожно поставил меня на землю, оперся рукой мне на плечо, как будто хотел отдышаться. И упал.

Мы были на лужайке перед чьим-то домом. Хозяева услышали мои крики, зажегся свет. Я увидел, что пуля попала отцу в бок и изо рта у него сочится кровь. А еще – взгляд. В его глазах застыл ужас. Непостижимый страх. Я был тогда слишком маленький и не понимал. Мне показалось, что он боится умирать, но я ошибся. Только когда у меня самого родился сын – сын, который не хочет слушаться, – я все понял.

Он боялся не за себя, а за меня. Он хотел меня защитить. И у него получилось: он спас мне жизнь, вынес из той перестрелки. Однако ночь еще не кончилась, а он знал, что больше не сможет меня прикрывать. Вот в чем был ужас: весь мир против твоего сына, а ты не в силах ему помочь. Нет ничего хуже. Ничего.

Монтроуз сморгнул непрошеные слезы и потряс головой, будто выходя из транса. В проеме, ведущем на кухню, стояла женщина, прижимая к себе ребенка. Видя ее испуганное лицо, Монтроуз хотел извиниться, что рассказывает в их доме такие ужасы, но ее супруг, наоборот, наклонился ближе, еще не утолив свой голод.

– И он умер? – спросил Генри Уинтроп.

– Да, умер, – ответил Монтроуз.

* * *

За окном по-прежнему было лето, но небо порозовело и золотилось, а тени на траве вытянулись. Монтроуз, с усилием отгоняя видения полыхающей Талсы, даже не удивился, что здесь уже свечерело.

– Эх, если бы мой отец был таким, – сказал Генри Уинтроп.

– В том-то все и дело, что мой отец таким был, – с ударением на последнее слово произнес Монтроуз. Он вытер глаза рукой. – Ну, а вы мне что расскажете? Каков был ваш отец?

– Любопытный, – ответил Уинтроп-младший. – Его можно описать и другими словами, но главное качество именно это: неутолимое любопытство. Он хотел знать все и обо всем. За свою жизнь человек не в состоянии столько узнать. Поэтому, чтобы иметь достаточно времени, мой отец решил добиться бессмертия – и какого-никакого всемогущества.

В какой-то степени это было даже забавно. Отец свел знакомство с людьми, которые называли себя рационалистами. Учеными. Натурфилософами. Любые разговоры о сверхъестественном у них считались признаком недалекого ума. При этом они тоже желали стать богами, хоть и отрицали саму идею Господа, считая ее выдумкой для невежд.

Мой отец отличался от них большей широтой взглядов. Он не чурался невежественности, если с ее помощью можно добиться результата, и именно поэтому сошелся с моей матерью. Она была ведьмой и не стеснялась себя так называть. Она вполне открыто верила в богов, чудеса и магию, и через нее отец понял, что его цель достижима, хотя бы в теории. В конце концов мама поплатилась. Сначала здоровьем, а потом и жизнью.

– Говорят, она болела полиомиелитом, – сказал Монтроуз.

– Да, придумали такую отговорку. Однако к коляске мою мать приковала не болезнь, а трудности перевода. Космический каламбур. Вам известен язык Адама, мистер Тернер?

– Слышал про него, – осторожно ответил Монтроуз.

– В Евангелии сказано: если попросить у Бога хлеба, он не подаст камень[44]. Все потому, что Господь в Новом Завете – человек, отеческая фигура, которая заботится о детях своих. Но используя язык Адама, вы обращаетесь к изначальной силе – природе, а природа неразумна и делает в точности то, о чем ее просят. Стоит лишь слегка исказить просьбу – проглотить слог или перепутать ударение, – ты получишь в точности то, что попросил. Вот только не то, что хотел.

– И о чем же попросила природу ваша мать?

– О проходе. Постигая тайны Вселенной, отец столкнулся с тем, что Вселенная за

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату