Я направляюсь в кухню, чтобы налить нам пару стаканов виноградного сока.
– Надеюсь, что не прямо сейчас.
Мы с Джеком выходим на улицу, наклонив головы так, чтобы ни одна камера не могла увидеть нас за живой изгородью. На горизонте чисто, и мы устраиваемся на качелях.
Он ставит свой стакан на землю.
– Постарайся ничего не пролить на меня, ладно?
Прошло всего лишь три недели с момента, когда мы сидели в другом дворике на той кошмарной вечеринке в честь окончания учебного года.
Я смеюсь.
– Я уже не та Эйслин, которая это сделала.
Мы оба осекаемся. В каком-то смысле это правда. Я не могу быть прежней. Не со всеми этими странными ДНК, внедрившимися в мой организм.
Он берет меня за руку.
– Ты осталась прежней – с той точки зрения, которая действительно важна.
Многое бы отдала, чтобы узнать, что это за точка зрения. Но я просто благодарю его и отталкиваюсь ногами от земли, чтобы раскачаться.
Мы сидим лицом друг к другу. Хотя это кажется мне небольшим жульничеством, я пытаюсь прочитать его выражение лица, используя свои новые способности. Одновременно с этим я оцениваю его выразительные скулы и челюсть, и золотисто-коричневую загорелую кожу. Только потом я замечаю тревогу и беспокойство в этих бесконечно голубых глазах.
Он кладет руку на спинку сиденья. Воспользовавшись этой возможностью, я кладу свою рядом, наши теплые руки соприкасаются. Он вздрагивает – но почти незаметно. Почти. Но он не убирает руку.
– По-прежнему никаких подвижек насчет противоядия? – спрашивает он.
– Они почти на сто процентов поняли, что это за вирус – тот самый, на который проверяли тебя. И какие измененные гены он переносил. Но теперь им предстоит выяснить, как прекратить действие вируса и убрать генетические модификации.
Он мягко спрашивает:
– Ты уверена, что все еще заразна?
– Я пообещала куче людей, что не буду рисковать.
Он берет меня за руку и наклоняется ко мне так близко, что я могу ощутить жар, исходящий от него. А потом он притягивает меня к себе и прижимает мое лицо к своей груди. Мне хочется расплакаться от ощущения, что именно так все и должно быть. Я прижимаюсь к его гостеприимному телу, будто специально для этого созданному. Он целует мои волосы, и по всему телу пробегают мурашки. Когда он кладет руку на мое обнаженное бедро, мои внутренности словно не могут решить – расплавиться или вспыхнуть. Ох, если меня не убьет CZ88, это точно случится из-за того, что нам можно быть «только друзьями». Но мысль о том, что если мы зайдем дальше, это может оказаться для него опасным, заставляет меня резко отодвинуться.
– Мы не должны даже искушать друг друга.
Его глаза блестят.
– Хочешь, чтобы я ушел?
Я тереблю воротник рубашки.
– Конечно, нет. Просто попытайся не быть таким, ну, не таким неотразимым.
Он смеется.
– Тогда оставь в покое свою рубашку.
Так я и делаю, а потом останавливаю качели, опустив ногу на землю.
– Все это просто безумно.
В ответ он лишь прикусывает губу. Он слишком восхитителен, не поспоришь. Конечно, это безумие, и виновата во всем я.
Из-за забора раздаются щелчки фотоаппаратов. Черт. Репортеры нас все-таки нашли.
Один кричит:
– Эйслин! Твой парень тоже болен? Ты его заразила?
Мы с Джеком вбегаем внутрь, забыв прихватить наши стаканы с соком.
На кухне мама моет овощи. Она оставила телевизор включенным, и сейчас идет программа о том, как хороший ученый пошел по кривой дорожке – о докторе Шарлотте Стернфилд.
Мама берет полотенце.
– Извини. Я переключу.
Я придерживаю ее руку.
– Нет, я хочу на это посмотреть.
В кадре одно за другим появляются фото маленькой девочки, которая смущенно улыбается. Мы видим школьные фото со щербатой улыбкой и слышим высказывания школьных учителей и профессоров, и все они были потрясены ее многообещающими научными талантами. Восхваляющие видеозаписи сменяются обвинительными – протестующие утверждают, что она ставит себя наравне с Богом или, что еще хуже, с Сатаной. Может, именно под давлением этих так называемых преследователей она и была вынуждена пойти на немыслимый поступок.
Затем мы слышим интервью с матерью доктора Стернфилд. Что это, попытка на что-то повлиять уже после ее смерти? Я смотрю в холодные, невыразительные глаза Шейлы Стернфилд и пытаюсь понять – может быть, это ее воспитание оставило в психике дочери неизгладимые следы, побуждавшие ее добиваться своих целей любыми средствами?
Миссис Стернфилд снова обрушивает свое возмущение на СМИ, утверждая, что ее Шарлотта всегда была «хорошей девочкой». Я внимательно изучаю ее выражение лица и еще раз обращаю внимание на то, какое же оно странное. Только потом я понимаю, что она покачивает головой и будто не знает, куда деть руки, не из-за рассеянности или безразличия. Дело вообще не в этом. Дело в том, что она произносит тщательно отрепетированные фразы, которые звучат абсолютно фальшиво.
Завороженная этим зрелищем, я делаю шаг вперед. О боже. Пол будто качается у меня под ногами.
Мое сердце бешено стучит.
– Она врет.
Джек щурится.
– Врет? О чем?
Превосходный вопрос.
– Я не знаю. Но явно о чем-то важном.
О чем-то, что мне необходимо знать. Я нутром это чую.
Я говорю:
– Видишь, как она постоянно дотрагивается до носа и рта? Она говорит неправду, и держу пари, что это как-то связано с причиной смерти доктора Стернфилд.
Мама откладывает полотенце.
– Дорогая, я понимаю, что ее смерть тебя очень расстроила. Но не надо зацикливаться на этом. К тому же, никто не вправе судить о словах скорбящей матери.
Ладно, я-то вправе. Потому что я знаю, что эти слова – чушь собачья. Но я не могу заявить об этом, потому что я не рассказывала о своих новообретенных способностях читать лица никому, кроме Шейна. Зачем еще сильнее пугать людей, которых любишь, или, что еще хуже, заставлять их смущаться, когда ты рядом? Я крепко стискиваю руки.
– Просто хотела убедиться, что мы не пропустили ничего важного.
Мама говорит:
– Мы все хотели бы, дорогая. В «Nova Genetics» и в CDC[10] исследователи неустанно работают над лекарством. И на них мы должны возложить все надежды.
Я отчетливо улавливаю мамины эмоции. Она отчаянно пытается поверить в науку, которая может подарить мне исцеление. И ей приходится справляться с гневом, обращенным на доктора Стернфилд.
Только ради нее я говорю:
– Ладно.
Но мой собственный гнев только разгорается с новой силой. Нарезая болгарский перец, я все сильнее утверждаюсь в мысли, что мне надо обязательно поговорить с мамой доктора Стернфилд и выяснить, что же она скрывает. Не исключено, что доктор Стернфилд оставила важные данные, а ее мать скрывает их, чтобы не дать другим еще сильнее очернить память ее дочери? А может, эти данные продадут на секретном аукционе тому, кто больше заплатит, например новостному агентству или фармацевтической компании? Ладно, это уж слишком натянуто, но, чтобы разгадать эту тайну, я должна узнать все,
