Штайнер за эти несколько месяцев действительно сильно изменился, и причина этих изменений вскоре стала очевидна – то тут, то там он упоминает свою жену. Несмотря на то что в дневнике Штайнер описывал исключительно то, что касалось непосредственно его исследований и размышлений, сквозь эти сухие строки порой прорывалась трогательная нежность к этой женщине. Таким Игги мне нравился намного больше: например, он полностью поменял свое отношение к Харконенам и Кохэгенам:
«Сейчас мне приходится достраивать подстанцию на источнике. Теперь я сам лично слежу за работами на потерне, подземной галерее, соединяющей два строения – фабрику и электростанцию. Эти кровопийцы – Харконены и Кохэгены – получают неплохой доход от цирка и прочих своих делишек. Кохэген хвалился, что динамо-машины закуплены им непосредственно у североамериканской фирмы «Вестингауз», котлы – у «Парсонс», а новый печатный станок заказан в мастерских Лондонского монетного двора. Он явно кичится этим, я же вижу за всеми этими дорогими дьявольскими машинами покалеченные тела лепреконов, которые за жалкие гроши вынуждены тешить публику, зарабатывая немалые деньги двум семействам здешних мироедов…»
Зато в своих исследованиях броха Игги очень продвинулся и при этом совершенно не утратил своего оптимизма:
«Я не ошибался, когда говорил, что это моя Троя, мой звездный час. Брох даже более древний, чем мне казалось поначалу. Самая поздняя его стена – внутренняя, не считая тех перегородок, что установили сами лепреконы. Некоторые из них я привел в порядок и сейчас раздумываю, как заменить шатер куполом. Вопрос упирается только в материалы. Саму конструкцию я уже рассчитал. Итак, внутренняя стена «молодая», но и она как минимум современница имперского Рима, если не республиканского. Внешняя стена еще древнее, и воздвигли ее вовсе не те, кто строил внутреннюю стену. Но и это еще не все, существует еще третья окружность стен, скрытая сейчас культурным слоем. Она располагается метрах в девяти-одиннадцати от наружной стены броха, но я пока еще до нее не докопался. Зато все время натыкаюсь на отходящие от нее радиальные простенки – ни дать ни взять, колесообразный дом[8], увеличенный в сотни раз. Если я действительно прав и брох некогда был святилищем какого-то темного культа, то арена цирка представляет собой его очаг…»
Этот неведомый темный культ все чаще упоминается в записях Игги, становится его навязчивой идеей:
«…И сравнение с Вавилонской башней тоже правомерно. Скорее всего, на этом месте действительно некогда решалась судьба всего человечества, по крайней мере всей нашей расы. Но теперь я совершенно по-другому оцениваю это событие. Кажется, Хоулленд некогда был центром какого-то жестокого и темного культа. Там, где сейчас парят воздушные гимнасты, а публика глазеет на странных людей вроде мистера Банни, ранее приносили в жертву людей. И это кровожадное божество по-прежнему продолжает собирать свою страшную дань, калеча и убивая других, хотя и совершенно по-иному…»
Странно, но с каждой прочитанной страницей мне все тяжелее становилось читать этот дневник. Мне казалось, что Игги, несмотря на то что он писал о том, как счастлив рядом со своей «маленькой звездочкой», с каждым днем становился все тревожнее, даже испуганнее. Я никогда не относил себя к людям особенно впечатлительным и излишне эмоциональным, но состояние Игги я остро чувствовал. Пусть нас разделяли десятилетия, но мне казалось, что я хорошо знаю этого человека, словно он был моим ближайшим родственником.
Возможно, у Игги просто был писательский дар?
Я дочитал дневник до момента, когда Игги начал готовиться к свадьбе. Его тоже не обошло стороной городское радушие, и свадьба грозила стать событием общехоуллендского масштаба. Собор, еще не достроенный, был уже освящен, и венчание должно было происходить именно в нем.
«Питер решил применить против меня тот же прием, что и против бедолаги Кэрригана. Он, видите ли, от щедрот решил организовать для меня мальчишник. Уж не знаю, чего они хотели добиться (Харконен в этом тоже, вестимо, поучаствовал), но оба не учли, что я был на Восточном фронте и водку пил кастрюльками. В результате Питер сам нарезался до положения риз. А я, будучи в приподнятом состоянии духа, решил расспросить его, отчего они с Харконенами так боятся цирка.
Да, я был прав! Харконены и Кохэгены прекрасно знали, чем был цирк на самом деле. Оба семейства жили в этой местности со времен Ирландской конфедерации католиков и слышали рассказы о брохе. Речь Кохэгена была довольно отрывочна и бессвязна, но из нее я понял, что оба семейства изначально поселились в брохе, но вскоре бежали оттуда в паническом страхе.
– Не может нормальный человек там жить, говорю я вам! – громко вещал он. – Это дьявольское место, там могут жить только дьяволы.
С каждой минутой в его речи было все меньше смысла… а может, он и был там, только облеченный в странную форму алкогольных иносказаний? «Спросите у мертвых, – повторял он. – Спросите у покойного Джереми Кохэгена, я вам говорю, спросите у дьявола, почему нельзя жить в брохе!..»
Странно, но эти его слова почему-то запали мне в душу…»
И тут зазвонил мой телефон. Черт, а ведь я забыл перезвонить Чандре! Парень зачем-то меня добивался, может, у него что-то важное?
– Привет, Чандра! – сказал я, принимая звонок. – Прости, что не перезвонил сразу, дела замучили.
В трубке молчали, только слышалось чье-то дыхание.
– Чандра? – спросил я. – Что-то случилось?
Ответил мне отнюдь не мой индийский коллега:
– Фокс… это Ариэль.
Почему-то мои ноги стали как ватные. Я совершенно не ожидал от нее звонка и даже не знал, что ей сказать.
– Привет, – наконец-то выдавил из себя я. – Чем обязан?
– Я… вчера мой… друг поступил… – она явно была в замешательстве, – вчера Фред сделал нечто совершенно недопустимое. Больше такого не повторится.
Я растерянно молчал.
– Он был взбешен, – сказала она так, будто я ее в чем-то обвинял, – в конце концов, и я… я тоже была…
– Взбешена? – подсказал я.
– Да! – выпалила она. – Пусть так! А как мы должны были реагировать? Вы пришли к отцу…
Я пожал плечами, забыв, что она не может меня видеть.
– Фокс, – холодно сказала она. – У нас из-за вас большие неприятности. Прошу вас, не вмешивайтесь в мою личную жизнь. Я же не вмешиваюсь в вашу!
Я мог бы ответить, что эти неприятности связаны с тем, что кто-то чересчур распускает руки. Мог сказать, что ее личная жизнь
