Но больше всего в этом необыкновенном и, несмотря на мертвую пустоту и тишину, прекрасном городе нас манили дома. Ведь именно они были здесь самым большим и главным чудом. Объединяясь в большие и малые скопления под общей кровлей, защищавшей их от ветра, песка и солнца, они превращались, по сути, в большие дома или маленькие городки со множеством жилищ и всего необходимого для жизни. Залы, помещения, площади и дворы замысловато соединялись между собой проходами, переходами и крытыми мостиками, образуя причудливые лабиринты. Переходы имелись также между этими скоплениями построек, пересекая улицы над и под землей, объединяя в целое весь город. Словом, пользуясь всей этой системой ходов, можно было попасть в любое место города и даже, наверное, в любой дом, не выходя на улицу. Двигаясь по всем этим ходам и переходам, череде чердаков и подвалов, соединенных тоннелями и мостами, постоянно попадая в самые различные жилые, хозяйственные и общественные помещения, мы не переставали удивляться и гадать, что же заставило жителей создать такую странную и сложную архитектуру. Может быть, собравшиеся со всего света и непривычные к жестокому климату пустыни люди стремились создать посреди нее остров с более мягкими условиями? Или опасались того, что самумы могли полностью занести песком часть города? Или просто хотели создать что-то необыкновенное? Удивительно, но этот вопрос, казалось, не такой уж важный для нас, упрямо донимал наш разум, настойчиво призывая найти на него ответ, особенно в те моменты – мы это заметили, – когда мы зажигали лампу. Это наблюдение натолкнуло нас на мысль использовать ее, и она вновь, как и много раз в прошлом, указала нам верный путь.
Отправившись на очередную увлекательную прогулку по внутренней части города, мы взяли с собой лампу и, войдя наугад в один из домов, чтобы окунуться в долгое и неспешное блуждание по бесконечным коридорам, зажгли ее. Мы нисколько не сомневались в том, что она, как всегда, чем-нибудь удивит нас, и она опять не обманула наших ожиданий. Своим крохотным пламенем она озарила длинный путь от того места, где мы находились, через очередной лабиринт в соседнюю часть города, настойчиво зовя отправиться по нему. Мы, не задумываясь, последовали за ее пламенем, словно за путеводной звездой, и в конце концов очутились в нешироком и длинном зале, находящемся ниже уровня земли, имевшем хорошо защищенный от попадания в него песка выход наружу, к которому вела лестница из тех же спеченных песочных плит. Слабенькое пламя лампы удивительно ярко осветило помещение, и мы, оглядевшись вокруг, обомлели: стены и потолок были покрыты, вернее, заключали в себе множество черных вкраплений, располагавшихся в странном, но четком порядке, явно отражающем какой-то таинственный и глубокий смысл. Сомнений не было: это были те самые вкрапления, выжженные мерцающим светом Полусферы, о которых рассказывал нагрудник панциря. Вспомнив слова умершего паломника, я изо всех сил пытался вникнуть в этот смысл, но хотя и уловил путь, так и не смог по нему последовать. Этот порядок сильно отличался от всех, встреченных мною прежде. Он не содержал в себе букв и слов, и повествование заключалось в нем каким-то иным способом, для постижения которого явно чего-то не хватало. Свет лампы старательно выстраивал в моей голове какие-то последовательности, но у нее никак не получалось донести их суть до моего разума. И вдруг среди этой толчеи и невнятицы мне предстала совершенно четкая картина: мы все, взявшись за руки точь-в-точь как сейчас, взирали на эту же стену, но один из нас (непонятно – кто) был облачен в панцирь, а другой, так же как я теперь, держал горящую лампу. Я тут же рассказал об этом, в очередной раз поразившись и поразив друзей способностями лампы: ведь то, что я увидел, явно было подсказкой. Мы сейчас же принялись обсуждать это загадочное видение, готовые уже приписать лампе разум: чем же иначе можно было его объяснить? Однако Музафар вдруг вспомнил, что кто-то из нас в свое время в связи со свойством панциря объединять наш разум и способности воедино говорил о возможности его использования. Все волшебство сразу стало понятно: лампа лишь прояснила нашу память, однако оно так и осталось для нас волшебством, ибо объяснить его мы по-прежнему были не в силах. Воистину объяснение здесь могло быть лишь одно: и лампа, и панцирь,
