– Такому бесчиннику не свадебку, а колотушек всем миром, – выругалась Ильгра. – Ты чем там занят был? Девок портил?
Теперь не смеялся один Кочерга. Светел завертел головой, но кругом раздавался добрый смех, не чести в пронос, просто облегчение. Светелу впервые захотелось смеяться вместе со всеми. Даже показалось, будто у него было право на это.
– Господин… – вдруг испуганно прошептала смелая блюдница. Прежде она Светела господином не чтила. Она смотрела на него снизу вверх. – Господин, у тебя… нити белые…
Кажется, до неё только тут стало доходить, чего на самом деле натерпелись витязи. И какова цена была их шуткам.
Все опять замолчали. Братья Гузыни смотрели с благоговейным ужасом. Светел, озираясь, прижал ладони к вискам.
– А ну, дай гляну, – снялась с места Ильгра.
Даже она нынче двигалась как старуха, утратившая гибкость суставов. Воевница заставила Светела отнять руки. Посмотрела. Хмыкнула. Замахнулась дать подзатыльник. Он съёжился, но шлепок пал легко. Почти ласково.
«Пока Сквару найду, седой сделаюсь. Мама заругается…»
Надо было что-то сделать, сказать.
– Гусли вот изломались, – подосадовал он вслух. Сглотнул, начал прихлопывать ладонью по столешнице. Было больно. Так Жог Пенёк бил окровавленным кулаком в стену, когда Звигуры заперли их в клети. Тоже неворотимое пытался вернуть. Этой песни никогда не исполнят Обидные, хилое и отважное дитя его рук, но пусть она прозвучит, нежданная-непрошеная. И пусть с ним творят что хотят за то, что вылез без спросу. Тень в тумане… Едва различимый след, который он поклялся пройти…
Среди друзей, в густом тепле кружала,Сижу за щедрым праздничным столом.Так отчего печаль на сердце палаИ сладкий кус во рту стоит коло́м?Охота знать, зачем я стал невеселИ красным девкам вслед не погляжу,И ниже плеч головушку повесил,Как сон увидев, что её сложу?..Без гуслей песня ладилась плохо. Светел покинул голосницу, стал просто говорить нараспев.
Эх, други! Я и с вами и не с вами.Простите за неладные слова.Я телом здесь – а сердцем за стена́ми,Где вьёт позёмка злые кружева…– Что-то позёмки не припомню, – буркнула Ильгра, но совсем тихо, не для того, чтобы перебить.
Там, далеко, за пеленой мороза,Один как перст на гаснущей заре,Хотя бы путеводный след поло́зныйВ метельной мгле пытаясь рассмотреть,Бредёт вперёд, упрямо брови сдвинув,В безвременье незачатого дня,Моей души вторая половина,Мой кровный брат, моё другое «я»…Светел крепко зажмурился. Глубоко внутри всё стянулось больным узлом. Весел, гибель гуслей… дружина, уходящая на ту сторону неба.
Крыло, чьей судьбы ему никогда не узнать.
Брат Сквара, которого ему, может быть, никогда не найти.
Простились мы – он был тогда безусым.Теперь, поди, уж бороду завёл.А весь живот – обшарпанные гусли,Упрятанные в старенький чехол.В седом бору заброшенный просёлокНепредсказуем, как его стихи.Вчера он пел на празднике весёлом.Визжали девки, злились женихи.Звенели гусли трелью соловьиной,Явившись из-под ношеной полы,Да так, что люди разгибали спиныИ темнота шарахалась в углы!– Это он про Крыла сказывает, – шепнула Ильгра Гуляю.
Тот недоверчиво двинул бровями, нахмурился: не мешай слушать.
Но то – вчера. Я сам подчас у краяСвоей судьбы не знаю наперёд.И всё равно надеюсь и гадаю:Вот заскрипела дверь… сейчас войдёт!Дверь заскрипела. Светел распахнул глаза, одержимый пугающей радостью. Что, если…
Чуда не произошло. На пороге испуганно озирался работник, внёсший охапку хвороста. Дружина глядела на него, словно привидение увидав.
…А если впереди сгустились тениИ самострела выверен прицел?И не отбиться, не уйти от плена……А брат спасти его не подоспел…Крылом подбитым хрустнут гуселишки,Затоптанными кончат свой полёт.И струны будут всхлипывать всё тише…Покуда снегом их не заметёт.– Сказано, про Крыла, – обрадовалась догадке стяговница. Потянулась к деревянному блюду, оторвала от лепёшки.
Девушки неслышно двигались вдоль стола, разносили пиво в больших кожаных кружках. Не обнесли и Светела.
Вчерашние искать пойдут едва ли.Была забота, жив или убит!..И в никому не ведомом подвалеПротяжным стоном дыба заскрипит…Ильгра опустила руку с куском.
– Всё не так было, – хмуро пробормотала она, но опять не стала перебивать.
Работник бочком подобрался к печи. Стал совать в горнило блестящие от жира полешки. Они принимались, чернели… Огонь сновал крохотными язычками, едва коптил свод. Другой работник принёс топорик, стал потихоньку драть щепу.
За то, что Смерть, почтенную старуху,Бесстыжим смехом гнал немало лет,За то, что тьме отвесил оплеуху –Терпи, гусляр!..А брата рядом нет…И будет свечка теплиться кривая,О чьих-то душах плача до утра,И будет кровь точиться, застываяНа перебитых пальцах гусляра.А после, на юру, над плахой липкой,Под стон толпы, под горький бабий войС широкой и отчаянной улыбкойТряхнёт он непокорной головой.В последний раз поищет взглядом брата…Неужто помощь так и не придёт?..Что ж я расселся? Кто со мной, ребята?Где лыжи? Дверь с петель! Вперёд! Вперёд!А поскольку лететь на немедленное спасение Сквары, как надрывалось желанием сердце, не было никакой могуты, Светел чужими руками подхватил кружку. Единым глотком всосал половину. Пивная горечь странно мешалась со сладостью. Близкие слёзы отчаяния – со счастьем сбывшейся песни.
Кроткий ручной жар, ютившийся в кружальной печи, тотчас решил явить родство с пожарами и Бедой.
– ВВУХХХ!.. – метнулся наружу сноп огня толщиной во всё устье. Полетели искры.
Когда в лицо без остерёжки бросаются языки пламени, тело спасает себя само. Работников унесло к порогу, смешно ринуло одного на другого. Дроворубный топорик, вращаясь, взлетел – очень медленно, как показалось Светелу, – и с чмоком всел в матицу. Посыпалась сажа.
…Даже сквозь общий хохот дружины Светела окатило жутью. Он-то знал, почему рявкнула печь. Это он, Светел, покинул без присмотра огонёк Кочерги. Отвлёкся на дурацкую песню. Упустил жизнь…
Он стремительно обернулся. Витязь лежал с обтянутым восковым лицом. Светел не мог распознать дыхания, нащупать измерцавшийся огонёк. Всё закружилось, падая в бездну. Из-за него умер храбрец, одолевший морок Исподнего мира. Погиб, уже вырвавшись. Оттого лишь погиб, что глупый мальчишка надумал песню горланить…
Ресницы дрогнули. Кочерга посмотрел на побратимов. Не в силах смеяться, чуть улыбнулся…
Светел, оставаясь сидеть, одновременно заскользил куда-то, всё быстрей и быстрей. Руки вновь схватили кружку, она мгновенно иссякла. Светел жадно потянулся за новой.
Как вышло, что он заснул, сидя на полу, склонив голову на закутанные ноги Кочерги, позже так и не удалось вспомнить.
Погребальный костёр
– Верно, матерь за тебя, отроча, крепко молилась. Зря ли сказано: материна молитва со дна моря достанет…
Дружина опять стояла на росстанях. Там, где ещё не заметённый след коготковичей покидал северную дорогу, сворачивал к Уразной гряде. Мокрый угол небосвода набухал железными тучами. Скоро всё тяжёлым снегом завалит. Укроет последние земные отметины, оставленные дюжиной человек, молодых, сильных, пригожих. Побратимов, стоявших друг за друга на краю смерти. И даже после неё.
Возле росстаней устроили небольшой погребальный костёр. Опустили на сухие дровишки горсть жил и трухи: бренный остов искры славнука. Возложили Потыкино знамя, выпростанное из чехла.
– Свои гусельки неси, – приказал Сеггар. – Им честь равная.
Печально стоявший Светел вскинул голову. Не поверил. Поверил. Кинулся к саночкам.
