– Вправду образумилась бесчинница или не поняла я чего?..
Люди, против обыкновения, забыли повернуться к Носыне. До потех ли, когда речь о жизни и смерти!
– Что же не напомнили премудрой большухе, какова я удачница? – горько спрашивала Равдуша. – Не моя ли удача ныне до вас дотянулась? Мальчонку бедного губит, порчей прилипнув?
Все помнили: весть о скором пришествии сеггаровичей в Твёржу доставил именно Мозолик.
Голос Равдуши плыл и дрожал:
– Мужа я схоронила, сыночка меньшого показать ему не успев. Первенец в незнаемых краях затерялся. Средний…
Задохнулась, не хватило сил продолжать.
– Пасынок, – с удовольствием подсказала Шамшица.
Парень вдруг начал подниматься с колен. Шаткий, вправду загнанный. Однако речь повёл твёрдо:
– А мы, матушка, твой вдовий убор совсем иначе толкуем. Ты его белёными кручинными нитками расшиваешь, а надо золотом красным! Дядя Жог раны принял, погибель от детей отводя. Сквара за всех против злой Мораны стои́т! Светел долю воинскую поднял, про то Небыш на беседе нам пел… Я тебя, матушка, умыком умыкну, если волею не пойдёшь. Ты бы, государыня, снаряжалась немедля, я…
Что хотел сказать – провожу? в саночках отвезу? Не сказал. Обмяк, рухнул врастяжку. Гарко с друзьями подхватили его. Как позже узнали, путь, занимавший два дня, парень втиснул в сутки с маленьким лишком. Вот силы и кончились.
– Благословляю, доченька богоданная, – негромко сказала Ерга Корениха.
Равдуша озирала знакомые лица, как незнакомые. Увидела Жогушку.
– Сынок!..
Не вскрикнула, пропела. Летучим голосом, которому, по мнению Кисельни, должны были откликнуться Небеса. Многие вспомнили, что с похорон Жога она всего раз пела прилюдно. Когда Светела провожала.
– Неси лыжи, сынок!..
Резвый гонец только начинал шевелиться. Гарко что-то сказал деду-большаку. Шабарша даже отступил на шаг, чтобы придирчиво оглядеть внука с головы до пяток. Одобрил. Неторопливо кивнул. Гарко вспыхнул пуще снегириного пера. Выступил вперёд.
– Не одной тебе, тётенька Равдуша, в Кисельню бежать. Дедушка благословил проводить честно и назад привести!
…Гордых речей, звучавших у Пенькова крылечка, Летень слышать не мог. Однако смысл происходившего разумел. И сжимала незримая рука сердце, давно отученное болезненно вздрагивать. Это не Гарке бы с Равдушей в Кисельню бежать. Вести милые ножки мимо злых вертепижин, мимо угрозных раскатов. Вовсе не Гарке…
Калашники вконали обычай хранить дорожные кузовки собранными. Чтобы не метаться, если врасплох позовут. Когда внук старейшины не чуя ног примчался к себе, бабушка Шамша была уже дома. И… тоже снаряжалась куда-то. Повелевала невестками, таскавшими в саночки толстые одеяла, корзинки и короба. Велеська уже разложил упряжь, готовился выводить псов во главе с матёрой Пескухой.
Гарко удивился:
– Куда вдруг, бабушка?
Ждал сердитого – «Вот тебя не спросила!», но Розщепиха ответила:
– А в Затресье, в гости поеду. Собирайся, внученько. Меня, старую, повезёшь.
– Бабушка… – опешил молодой воевода. Гордые калашники слушали его с полуслова, но бабке с матерью перечить Гарко не смел. – Ты вече людское, знать, до середины выстояла… Меня в другую сторону бежать отрядили немедля. В Кисельню, с тётей Равдушей.
Розщепиха молча подошла. Стала снизу вверх смотреть на рослого Гарку. Так, будто вдруг увидела его чужим, незнакомым. «Я-то думала, глупая: насквозь тебя знаю. А ты вон каков оказался…»
Не всякий вынесет укорный взгляд родных глаз. Смело принятое дело показалось глупой игрой, затеянной от безделья.
– Бабушка… – с трудом повторил Гарко. – Отрядили меня. Атя с дедушкой торопиться сказали. Может, Велеське позволение дашь себя отвезти? Его Пескуха слушает… А мне, уж не гневайся… с тётей Равдушей…
Ох, не надо было ему вновь поминать причину всех бед! Розщепиха взялась свекольной старческой краской:
– Значит, блудодейке служить готов поперёд бабки родной? Пеньки эти корню твоему, околотень, побег чужедальний! Старин святых поругатели! Что ни сын, то миру нечестие! А ты! Кого я от материной снасти в пелёнках лелеяла? Кого величала своих кровей отливушком, своего сердца отрывышком?
Снаружи зазвучали мужские голоса. Вошёл Шабарша, за ним Гаркин отец, большой, бородатый. Старейшина ещё у калитки смекнул, какая буря поднялась в доме, но виду не показал.
– Что мешкаешь, внук? – строго попенял он Гарке. – Захожень уже глазки открыл, сам бежать порывается!
Спасённый Гарко подхватил укладочку. Во все пятки ринулся вон.
– Не обессудь, сестрица любимая, – догнал его голос деда. – Твоё слово нынче второе.
Гарко оглянулся. Вконец багровая Розщепиха выкидывала из саней кошели. Валились наземь одеяла, падали наспех сложенные подарки.
– Всё им! Пенькам! Чужанам чужим!.. Я же что, сирая старуха никчёмная! Разве дело кому, что в Затресье меня задушевная подруженька ждёт?!
Привычный Шабарша отвечал невозмутимо:
– С чего печаль, сестрица? Путинья твоя, сколько помню, ещё через дюжину дён прибыть обещалась. И ей циновки к сроку соткут, и Гарко вернётся. Что в гостях даром лавки просиживать?
– Вот! Вот! Место на свете зря занимаю! Ни дома не нужна, ни в гостях!
– Ладно, сестрица. Равдушу проводим, тотчас парней с тобой отряжу.
– А ведь знала я, братец, чем кончится! Исстари знала! Ты уж не таись, всю правду скажи! Сама за порог уйду, под ёлкой сяду, замёрзну, чтоб втуне хлеба не есть…
В первый раз подобное выслушивать страшно. Ухо большака было давно намозолено.
– Не хочешь, – сказал Шабарша, – как хочешь. Значит, Гарку назад жди.
Велеська начал собирать упряжь.
Шамша захлебнулась, метнула на пол клюку, убежала искать смертного ложа. Шабарша только отметил про себя: кинулась не в холодную клеть, а в малую избу, где было натоплено.
Метель
На шестой вечер, когда Гарку с Равдушей уже ждали назад, туман зеленца налился кровью. Мокрый угол, по обыкновению, мёл космами по земле, но космы рвались. Тогда делалось видно, что верховые тучи шли с севера.
– Метель падёт, – предрёк Жогушка.
Ерга Корениха молча кивнула. Старые кости говорили ей то же самое.
Жогушка теребил собачью кужёнку, мотал на веретено серую бесконечную нить.
– Мама ещё там, верно? Они же приметы ведают? В Кисельне?
– Ведают, внучек. Как иначе.
– А может, мама прямо сейчас в калитку войдёт?
– Может…
– Мама дойдёт, правда? Она ведь на полдороге уже?
Корениха подняла голову от шитья.
– Светеловы лыжи, да чтобы не вывезли! Ты о чём?
Твержане ухичивали избы, проверяли каждую щель. «Это за Пеньково нечестие! – ползло из уст в уста вроде бы сказанное Розщепихой. – За блудодейство!» Люди ждали ответа Коренихи, прикидывали, не схлестнутся ли старухи опять.
В сенцах, отделявших избу от ремесленной, шаркали шаги. Летень пытался ходить, не придерживаясь за деревянные поручни – просто ведя над ними ладонь. Каждый удачный шаг возносил к надежде. Другой раз он сам Равдушу повезёт. И в гости, и на купилище. Может, даже голос её однажды услышит. И плетёные лапки прямо завтра не отличить будет от образцов на стене.
…Половицы вновь обращались весенними льдинами, подточенными коварной стремниной. Летень хватался за жердь, жмурился, задыхался, скрипел зубами. Обрубленных крыл заново к плечам не пришьёшь! Не бежать ему встречь милой страннице. Не догонять, лёгкую, летучую, на тропке у Родительского Дуба. И знаменитое косое плетение, узнаваемые Пеньковы звёздочки, никогда не дастся ему. Никчёмного жалеют просто за то, что
