Ильгра бросила в рот последние стружки. Ей доставалась такая же богатая доля, что воеводе. Светелу ли того было не знать.
– Стало быть, слышал, – ровным голосом ответила она, – как Крылу Лишень-Раз вот этими гуслями пясть пробил.
Торожиха, палаточные ряды, волчий взгляд воеводы… страшная сила, необъяснимо сквозившая в каждом движении. Жуткое виде́ние долгой, белой, выхоленной пясти Крыла, превращённой в кровавую ветошь. Живот скрутило узлом.
– Тяжко покалечил?.. – выдавил Светел.
– Две косточки перебил.
– А… на которой?
– На левой.
Какой вроде спрос с бряцающей руки левши! Деревенскому увальню вроде Светела на ней один палец оставь, и того хватит девок забавлять на беседах. Крыло, в чьём присутствии другие гусляры струн не смели касаться… ну, кроме одного дурака… Крыло этими перстами небывалые подцепы творил, дивные переборы выхаживал. Щёкот соловьиный, посвист перьев сокольих, разговор человеческий!..
Светел двинул плечами, заново ощутив вес ножен. Обя́зи мечей были руками павшего гусляра, лежавшими на плечах.
– Как же он, госу… Ильгра. Как дался в обиду, коли витязем был?
«Да ещё оберучным… А тогда в Торожихе воином почему не казался?»
Ильгра усмехнулась.
– Даже воина врасплох можно застать. От кого пагубы не ждёшь, от того и примешь её. А Ялмак… На кого Ялмак замахнётся, жив не уходит. Притом Крыло ещё и витяжество сложил, нас оставляя.
Светел даже не знал, что такое возможно.
– Беречься, что ли, начал в бою?..
Из уст вчерашнего «пасоки» прозвучало нехорошо. Без уважения. Ильгра отмолвила, помолчав:
– Ты, дурак, много ли о совести воинской знаешь?
– Нам негоже алкать серебро в кошелёк, золотую парчу и узорчатый шёлк, – обрадованно взялся перечислять Светел. – Коль наградою честь, для чего и казна…. да прославятся братьев моих имена…
Хотел продолжать. Ильгра остановила.
– На корысти Ялмак оскоромился, знамя в грязь уронил. Жаль, знатный был воевода.
Светел понял, к чему клонила наставница. Сжал кулаки, разжал.
– А Крыло?
– Крыла иная жадность борола. Он родился на свет, чтобы слагать великие песни… и хотел великую славу в людях стяжать. – Ильгра задумчиво поиграла концом косы, схваченной вместо яркой ленты мужским кожаным репейком. – И вот что странно, ребятище. Чем больше слава, тем тесней в ней человеку. Другим уже нет места рядом, братское житие в тягость становится. А ведь Сеггар его, родства не знавшего, вырастил. Мечами вот этими опоясал. Сам целый год вполсыта ел и нам велел, но чу́дные гусли у делателя купил. – Помолчала, добавила: – Слышали мы… как пустился Крыло опричной доли искать, ни песни толковой больше не спел.
Привал завершался, дружина помалу выстраивалась походным порядком. Ладони на плечах Светела изрядно потяжелели. Теперь это были руки Неуступа, полные отцовской надежды. Светел всё же спросил:
– А после что было? Дядя Летень только помнит, как обратно Крыла привёл.
– А дальше я ему косточки вправила. Лубок привила, чтоб верней зажило. Чтоб персты веселей прежнего по струнам гуляли… Это я его ободрить хотела, да, видно, не в час молвила.
Светел пробормотал:
– Он и с худой рукой лучше многих здоровых играл бы…
– Вот этого, Незамаюшка, он и убоялся. Одним из многих стать… Отлучилась я, а он боевые жилы себе вскрыл. Вдруг гусли соловьиными голосами больше не запоют? Вдруг славу мирскую пережить доведётся?.. Стал Крылу могилой Киян, по молитве Сеггара трещину во льдах отворил…
И убежала в голову строя, где было её всегдашнее место. Светел пропустил мимо себя Хвойку, замкнул вереницу. Мысли твёржинского витязя пребывали в полном беспорядке.
Беда в Кисельне
Летень сидел в ремесленной, горестно разглядывал свои руки. Год назад, впервые увидев, он их не признал. Это не могли быть его руки. Дрожащие, восковые. Лишённые брони привычных мозолей. Побратимы отводили глаза.
Потом его тело качалось в дикомытских санях, а душу бросало от надежды к отчаянию. Я встану! встану! – да ладно, хоть сесть умудрись…
Накануне приезда в Твёржу он впервые приподнялся на локте. Упал сразу. Показалось, сани начали опрокидываться.
Нынче руки снова были в мозолях. Светел ему свою ремесленную оставил. Своё имя делателя. А толку? Лапки, что парнишка играючи выплетал, оставались недостижимы.
Как сам Светел успел под рукой сурового Сеггара, знать было неоткуда…
Босые пятки, попиравшие деревянный пол, уловили торопливый топоток из сеней. Жогушка. Как всегда, одержимый жгучими ребячьими новостями. Летень обернулся навстречу. Калашники на озеро собрались? Вроде не время?
Жогушка что-то говорил. Слишком быстро. Выкрикивал, заполошно взмахивая руками. Подпрыгивал от волнения.
– Не части́, детище, – нахмурился Летень. – Сказывай толком!
Жогушка честно попытался сказывать толком. Корчил рожи, преувеличенно двигал ртом, убеждённый, что помогает глухому вернее уловить свои речи.
Летень покачал головой. Потянулся к верстаку.
– Нет. Лучше напиши.
На верстаке под берёстой хранилась самодельная це́ра. Гладкая дощечка, крытая воском. Снабжённая костяным писа́лом на верёвочке, чтобы не затерялось. Летень с Жогушкой её прятали. Равдуша не одобряла грамоты: сын Сквара постиг, ну и чем кончилось? Корениха вслух не спорила. Однако настоящего воску выделила из запасов.
Жогушка схватил церу, торопливо начал корябать.
МЗЛИ
Выплетать андархские письмена он учился, как лапти когда-то. Через великую силу, обиды и неудачи. С уже привычным упорством.
– Мозолик, что ли?
Жогушка закивал.
– Никак снова вести принёс? Про Светела?!
Не угадал! Мальчонка нетерпеливо перенял церу.
МРЕ
– Умер?…
Жогушка замотал головой.
– Умирает? К бабушке за травами притекли?
Опять не в яблочко!
Черты на воске пустились в неразборчивый пляс.
МУ ЗВУТ
«Равдушу! На что?..» Сердце дрогнуло. До Кисельни полных двое суток лыжного бега. Даже Равдушиными резвыми ножками. Даже на самых проворных Светеловых иртах. Только немилостива путь-дорожка в Кисельню. В полный лёт поди разгонись – то подъёмы, то угрозные кручи…
– Заплошал Мозолик! – вываливал новости Жогушка. – От соринки в глазу света лишился! Лекарь приходил, воду мутную выпускал! А ему опять плохо! Горячкой лежит! Миром молятся, маму в помощь зовут!
Цера стукнула об пол. Летень вскочил слишком поспешно. Стены накренились, дверь съехала к потолку. Жогушка схватил увечного за руку, направил к спасительной жерди. Зря ли Светел набил поручней в ремесленной и в сенях! Перехватывая ладонями, рыча от злого бессилия, Летень вывалился наружу почти вслед за хозяйками.
Он увидел Равдушу посередине двора. Сюда же успела набиться половина Твёржи во главе с Шабаршей и молодыми калашниками. Это они встретили гонца, сопроводили в деревню. Пришлый, молодой парнишка, стоял на коленях перед Равдушей. Кланялся ей большим обычаем – в землю челом. Летень пытался разобрать речи, но парень говорил даже непонятнее Жогушки. Летень пригляделся к его лицу, серому, измождённому. Великий поклон здесь, на Коновом Вене, был просьбой, не ведающей отказа.
– Матушка Равдуша! На тебя уповаем! Яви милость, воспой к Богам с нами ради Мозолика. Твой голос Небеса слышат!
Она лишь руками развела:
– Ты, дитятко, ко мне ли тёк, силушек не щадя?
– К тебе, государыня матушка.
– Сам, говорю, себе дело назначил?
– Не сам, государыня. Большуха пово́лила. Женство приговорило…
– Да я ж вдовая! Что толку с вдовьей молитвы?
Над забором явился долгий нос Шамши Розщепихи. Высунулся, пропал. Росточка не хватало поверх плетня заглянуть. Однако пронзительного
