Горланили вразнобой, зато громко. Бабоньки помалу осушили глаза, мужики стали натягивать дельницы. Братские труды здесь были никому не в новинку. Деревню, правда, из снега выкапывать доселе не приходилось… так что?
Летень сидел на краю, тянул верёвку, пущенную через каточек. Поднимал наверх ломти, вырубленные у земли. Жогушка с остальной ребятнёй помогал как умел. Отгребал плицей куски помельче, скидывал в озеро. Плицу у него переняли, отвесили шлепка:
– Гусли тащи.
Меньшой Опёнок не хотел отставать от общего дела. Надулся, полез в драку. Парни развернули его, толкнули к спуску в дом:
– Тащи, кому сказано.
Жогушка что-то понял, пошёл. Скоро над пропавшей в снегу Твёржей зазвенели гусли дедушки Корня. У них струны были жильные, как раз для мороза.
Не строит ни башен, ни каменных стен,Но нипочём не согнёт коленКоновой наш Вен!..Шабарша чертил посохом, размечал, куда на́перво пробиваться. Сообща постановили рубить ход улицей и уж от него – по домам. Дальше чистить дворы, ухожи, пруды – до самых валов. Зеленец, конечно, и сам оправится. Стряхнёт снег, натянет новую шапочку. Но вот скоро ли, если люди не пособят?
Неожиданно подхватились Ласка с Налёткой. Поставили уши торчком. Царапая когтями снег, кинулись в восточную сторону. Залаяли уже на бегу.
– Тихо все!.. – закричала Ерга Корениха.
Народ примолк, хотя не сразу. Тогда стало слышно, как песне Жогушки отзывались два далёких голоса. Крепкий Гаркин. И второй, парящий на золотых крыльях.
Бабы ткут простой наряд,Тонких лакомств не едят,А и трусов не родят!Самих путников было ещё не видно за надымами, воздвигнутыми бурей.
Плащик
Столбы пара, вставшие над кипунами, достигли предела, отмеренного их росту. Упёрлись в прозрачную твердь, заклубились, стали растекаться на стороны, краями никнуть к земле. Бабки выводили маленьких внучков за валы:
– Смотрите, запоминайте покрепче. Может, век такого вновь не увидите.
– Увидят, и не раз, – предрекла строгая Корениха. – Вовсе бы в снежных пещерах не очутиться.
Внучки́ бабок не слушали. Стремились назад, к отцам со старшими братьями. Туда, где самое значительное грозило совершиться без них. Где сверстники в те пещеры играли…
Ко времени, когда самый первый дом стало возможно достигнуть крылечком и по-людски растопить печь, повесть о хождении в Кисельню знала вся Твёржа.
– Мозолик не то что одной ногой на мостик вступил – уже вторую занёс! – в охотку сказывал Гарко. – Тётя Равдуша как запела над ним! Первым взыванием вослед полетела, вторым догнала, третьим обратно вжиль повернула. А что левый глаз там остался, скорбь невеликая! Встанет Мозолик. Обрёкся уже тебе, Жогушка, невесту родить.
– А я что, – сказал Жогушка важно. Кругом смеялись, ерошили ему волосы. Чёрно-свинцовые, отцовские, братнины. Пятерня Светела была меж тех рук.
– Обратно бежали, я за тётей Равдушей из последних печёнок тянул, – скоморошничал Гарко. – В ночь хотели дойти, заря кровавая упредила. Выкопали норку на склоне, где буре не дотянуться. Плащиком закутались да и сидели себе. Буря воет, а нам и дела нету за прибаутками весёлыми, за сладкими подорожничками…
Какой такой плащик, люди тоже успели прознать. Все от мала до велика щупали его, все смотрели. Мужики гладили, девки прикладывали к щекам. Равдуша стыдливо разворачивала подарок. Мать спасённого сына поклонилась гостье сумеречно-серым плащом знаменитой кисельнинской выделки. С лица – паутинное плетение нитей. Снежинка зацепы не найдёт, дождинка не просочится. С исподу – густой мягкий пух, взятый из живого гнезда.
– А велик! Распахнуть руки коротки…
– А лёгок! – изумлялась большуха. – Весу нет, к земле не слетает!
Равдуша сложила плащ ей на колени, склонилась:
– Ты, государыня, всей Твёржи матушка. Гоже ли младшей невестке вперёд больши́ц красоваться… Яви милость, прими в руки хозяйские.
– Добрая невестка – дому благословение, – улыбнулась большуха. Отдала плащ обратно. – Носи, доченька, моей волей. Пусть греет и тебя, и деток твоих.
– На руке – что пух оботурий: не осязается, – дивились мужчины. – Если только губами…
– Вот, стало быть, что за крыло лебединое бабам под кугиклы примстилось.
– Да уж! Чай, не Носынина мелкопушная безрукавка.
Тяжко хворая Розщепиха мирскую избу покамест не покидала. Эка беда! Добрые люди всё как есть донесли. Про дивный плащик, про большухино дозволение Равдуше самой подарком владеть. Услышав, каково смотрелась теперь её многоценная безрукавка, Шамшица наново помертвела. Отворотилась к стене. Даже лакомых заедочек не отведала, коими потчевали её невестки.
Жизнь в Твёрже день ото дня выправлялась. Входила в обычные берега. К зелёному пруду пустили кормиться коз. Ходы, пещеры, отнорки вновь становились дворами. Когда облачко над зеленцом почти коснулось земли, а на крышах стал разваливаться прежде незыблемый снег, Розщепиха наконец встала.
– Думали, на смертные саночки пересяду? Ещё, злящие, чуток подождёте! Собирайте мне саночки не смертные, обычные! В Затресье гостить поеду, как замышляла.
Гарко с готовностью прянул исполнять. Бабка, понятно, в дороге будет уму-разуму поучать не смолкая, да ему ли привыкать! Зато у рогожников милая Убавушка ждёт…
– Не рвись, внученько, не пожар! Пескуху мне Велесик запряжёт. Ты, старший внучек, меня улицей проводи. К сестрице Ерге. Коробок прихвати…
Так и объявилась у Пенькова жилища. Сама – об руку с Гаркой, впереди весёлая ребятня, позади хвостом любознательные соседки. Что будет! Будет-то что!..
Корениха с Равдушей, загодя упреждённые, гостью ждали. Вытряхнули, выбили, расстелили всегдашний Розщепихин полавочник.
– Присаживайся, сестрица Шамша. В ногах правды нету.
Жогушка с Велеськой сунулись за старшими, не посмели, притаились в сенях.
Розщепиха тяжело перелезла высокий порог. Выпуталась из лисьей ношеной шубы. Перевела дух, присела на краешек лавки.
– Верно молвишь, сестрица Ерга. Вовсе не стало в ноженьках правды. Как уж упала тогда на пруду, почитай, толком не встала.
У Коренихи от глаз чуть заметно разбежались морщинки. Она ответила миролюбиво:
– Нам с тобой, сестрица, грех на годы пенять. Обе внуков вырастили, чтоб опорой нам были. Ты, я слышала, нынче в Затресье путь держишь?
– Истинно молвишь. Чаю добрую подруженьку застать, Путиньюшку свет Дочилишну. Может, ждёт меня ещё. Знает: я от слова неотступная, обещалась быть, значит, буду.
– Что же, путь тебе дорожка, Шамшица. Стелись, тропка, ровно да гладко, ничьим следом не перебита, ничьей ступенью не перерублена. Повеселу выехать да вборзе вернуться, беспомешно, бесстрашно.
Гарко, стоявший рядом, развернул плечи. Какие препоны, если могучий внук заботу берёт? Розщепиха пригорюнилась:
– Один страх, сестрица, ведаю ныне. Как уж растрясёт меня Пескуха ретивая…
Гарко аж покраснел. Это он позволит бабушку растрясти?..
– …изроню душеньку, захочу к святым родителям отбежать, а мостик под ногой и качнётся, собаки чёрные лай подымут: куда пу́чишься, старая, с белым светом не попрощавшись, Земле с Небом вины не отдав, с кем ссорилась, не помирившись… Того, стало быть, ради победную головушку к тебе и несу. Прости уж, сестрица Ерга, если чем когда не знавши обидела. Свидимся ли ещё…
Гарко, которому после
