– Не держи сердца, сестрица Ерга, – продолжала гостья. – Помнишь? «Есть старуха, убил бы её, нет старухи, прикупил бы её»… Так и мы, сестрица, с тобой. Сколько ни браниться, а быть помириться. Прости уж добром… да подарочком не побрезгуй. Вот… от скудости моей вдовьей…
Гарко раскрыл принесённый короб. Опёнушки увидели горшок с замазанной крышкой. Повеяло земляным дёгтем.
– Не дороги подарочки, любовь дорога, – сказала Корениха. – И ты меня, Шамшица, прости, если худое слово промолвила, неласково поглядела. И за то прости, что руку сдуру на тебя подняла. Отдарочком…
Зря ли говорят люди: не дай Боги ссориться, не дай Боги мириться! Хлопот наберёшься, а и всех узлов не развяжешь. Равдуша уже поглядывала на скрыню, где, всей деревней налюбованный, таился мягонький свёрток. Ждала приказа свекрови.
Розщепиха подалась вперёд, глаза под вдовьим платом блеснули.
– Я про ту заушину, сестрица, давно бы насовсем позабыла, ан косточки не велят. Чуть тучки спустятся, уж так ноют, так ноют! Ничем не согреюсь, ни шубами, ни одеялами…
У Коренихи рука легла на колено. Брови разгладились, глаза затлели усмешкой.
– Жогушка!
Внучек выскочил из-за двери, возник перед бабкой. Корениха притянула его к себе, шепнула на ухо, подтолкнула. Жогушка понятливо кивнул, убежал.
– Щедра ты свыше меры, сестрица, – стала говорить довольная Розщепиха. – Вовсе бы мне не надо отдарочка, с любовью твоей и так хороша. Зато теперь не озябну, вся закутаюсь-оботкнусь, моложе на двадцать вёсен вернусь…
За сенями стукнула дверь ремесленной, где с утра до вечера гнул дерево, плёл ремни Летень. Жогушка, гордый поручением, вернулся в избу. Подал бабушке двои лапки. Прочные мужские, нарядные женские. С отверстиями под носок валенка, с цепкими коваными шипами. Корениха взяла снегоступы, взыскательно оглядела. Знаменитое косое плетение лежало ровно и плотно.
– Нету перевода звёздочкам Пеньковым. Новая рука, а дело всё то же, – удовлетворённо проговорила она. – Прими, сестрица любезная, на удачу. Вдруг в саночках продрогнешь, решишься ножки размять.
Предательство
Вестимо, подружка Путиньюшка дождалась в Затресье подружку Шамшицу. Бережно ведя упряжку отрогами холмов к знакомому зеленцу, Гарко заметил поднимавшихся навстречу парней. Те дрались прямо на крутизну, которую он обходил, потому что бабушек, да ещё хворых, по раскатам не возят.
Так стройно и слаженно могли бежать только калашники. Гарко сунул пальцы в рот, засвистел. Ребята свернули к нему.
– Повеселу, тётушка великая, добралась?
– Охти мне, детушки… едва додышала…
– Можешь ли гораздо, воевода!
Гарко сдвинул меховую харю.
– И тебе, подвоевода Зарничек, поздорову. Куда путь держишь?
– А к вам.
Маленькая Твёржа считалась младшей из трёх сестёр-деревень. Мощный зеленец Затресья тоже смело́, но туман вернулся за сутки. И снегу в улицы намело рыхлого. Не рубить – лопатой грести. Местничи даже в общинные дома не сбивались.
– Разведывать шёл, каково бурю осилили? – спросил Гарко.
– Это всё Путинья-захожница наших старцев смутила. По тебе, государыня великая тётушка, как есть изболелась. Мол, к сроку быть обещалась, а нету! Сама хотела бежать, дочке просила тропочку указать… А какие тропки теперь? – Зарник улыбнулся. – Убавушка тоже лыжи готовила. Думал, с нами сорвётся, как Полада тогда.
Гарко торопливо натянул харю. Парни всё равно увидели, как покраснел. Засмеялись.
Скоро две подруги уже сидели в уголке большой рогожной избы, где как ни в чём не бывало постукивали рабочие станы.
В этот раз Путиньюшка привела с собой всего одну дочку.
– У вас в Правобережье молодцы не выдавцы, детинушки ражие! Чтобы я своих негушек, певчих пичужек, да в такую лисью нору? Нешто позволю дев безответных из материнских рук увести? За одной хоть надея есть приглядеть. На трёх и удержу не найду!
Парни в самом деле глазели на синюю ленту в косе, на вороную кудряшку у края чистого лба. Девка-скромница серебряным голоском тянула песню, цинуя со сверстницами рогоз.
Белый снег дорожкой стелетсяВсё по тоненькому льду.Погоди мести, метелица,Я дружочка в гости жду.– Ай разумна ты, сестрица, детей в строгости блюдёшь, – восхитилась Носыня. – Не как иные у нас.
– Дрочёное дитя отца с матерью бьёт, – согласилась Путинья.
Младшие девчушки подбирали обрезки, обрывки. Наматывали на травяные стебли, плели простые маленькие циновки. В Затресье такие были повсюду: хоть горшок поставить, не пачкая наскатёрника. Славницы на выданье творили крепкое, широкое, красивое плетево – тачать санные оболоки, мягкие корзины, половики, полавочники.
Две мудрые женщины не могли нарадоваться беседе. В очередь, не спеша, выкладывали подарки. Путинья раскрыла плоский короб, заставленный крохотными горшочками, стала указывать:
– Вот это, сердечко моё, тебе для доброго сна. Полнапёрсточка в водице распустишь и до утра будто в люльке проспишь, о горестях несчётных даже не вспомнишь.
– Тебе ли, сестрица, тяжких ночных раздумий не знать!.. А тут что?
– Это чтобы нутро сытными пищами не бременилось. Проглотишь горошинку, и опять хоть с молодыми пляши.
Перстенёчки многоцветныеВ дальний короб уложу.Тайну самую заветнуюНикому не расскажу.На беседах рукодельницыТеплят долгую свечу.Всем, что на́ сердце, поделятся,Лишь одна я промолчу.Розщепиха привезла копчёных гусей и четверы беговые ирты Пенькова славного дела. Склонилась к уху Путиньи, упредила по совести:
– Таких скоро вовсе не будет. Стался ремеслу перевод!
– Батюшки-светы! Да как же?
Розщепиха отведала пива.
– А я всё тебе как есть расскажу. Был делатель Жог Пенёк, Единца Корня сын. Нрав, не тем будь помянут, хоть в лоб, хоть по лбу стучи. Это от матери у него, от бабы злосердой! Она и меня, безвинную, смертью чуть не убила, и невестку на честное вдовство наставить не хочет. Я к ней замиряться пришла, и тут изобидела. Я с дорогим подарочкам, а она… вспомнить стыд!
– Ох, не стало совести в людях! И что Пенёк, говоришь?
– Не промолвлю слова худого, но бают у нас – упрямством сердце порушил. Оставил отрока…
Последнее слово как плюнула.
– Никак у славного источника да сын неудача? – ужаснулась Путинья.
– Ты, сестрица, сама его видела. Мимо бежит – головы не поклонит!
– Вот как. А за доченьку мою вступился.
– Это он, Путиньюшка, перед воинскими людьми хотел себя оказать. Тогда уже на сторону из дома глядел! Одно слово, приёмышек! Люди за дело, а этот всё с народцем шатущим. Так и ушёл незнамо куда.
– Слышать было от местничей, – кивнула Путинья. – В Царской ватаге прижился, у Неуступа.
– Я, сестрица, с испугу прозвания не упомнила. Как нагрянули, за порог показаться не смела! Люди страшные! И Опёнок таков при них взматереет! Всё бабка, Корениха Ерга, она всё!
– Кто ж теперь лыжи добрым людям верстает?
– А из той дружины калека. В доме влазень! Знала я, чем кончится! Ещё когда Ерга вдóвой невестке дозволила с красными рукавами гулять…
– Да быть не может! Многие ты, сестрица, обиды от неё приняла.
– И не говори, добрая Путиньюшка.
