– Домой? – спрашиваю я, почуяв неладное, но мы уже проваливаемся куда-то вниз, по ощущениям, совсем неглубоко: так опускают в могилу гроб, не бережно, а желая поскорее отделаться, и гнилой деревянный ящик распадается от удара – нас принимает земля.
Все любят вещи
Как только я открываю глаза и осматриваюсь, безносая жрица раскатисто хохочет. Ее смех звенит в ушах, когда я вижу разбросанные вокруг очага отсыревшие поленья, утлую циновку, на которой лицом вниз лежит Герман, кровать с панцирной сеткой и гнилым матрасом, рваную сетчатую занавеску и два пыльных железных кувшина за нею – больше здесь нет ничего.
– Герман, где мы? – Я в панике подбегаю к окну, хватаюсь за подоконник, с которого тут же взмывают в воздух крупные хлопья пыли, и рукавом протираю кругляшок в замызганном стекле.
Едва пробиваясь сквозь перистые облака, бледный солнечный диск висит над верхушками деревьев. Лес и поле утопают в белесом мареве. Самый безысходный на свете русский пейзаж – ни намека на жизнь, не говоря уже о медицине.
– Герман, за что?
Я швыряю в него измазанным кровью комом судейской мантии, выхожу из комнаты – половицы под ногами прогибаются так, что каждый шаг угрожает стать последним, – и пинком отбрасываю наружу косую створку входной двери.
Прямо к крыльцу, ступени которого кажутся прямой дорогой туда, где все мы так или иначе будем, подходит огромная полная воды яма. На другом ее берегу чернеют бревна избы с рухнувшей внутрь стен крышей, рядом торчит башенка колодца и поросшая травой лавка-завалинка. Убогая хата за моей спиной, эта развалюха и еще одна, с выбитыми крестами оконных рам – вот о чем вспомнил Герман, когда я попросила вернуть нас домой… Балансируя на краю лужи, я достаю из кармана мобильный телефон. Батарейка показывает унылые два процента. Даже не помню, когда в последний раз его заряжала… Должно быть, примерно тогда же, когда и ела, но о еде сейчас лучше вообще не думать – вместо этого я включаю геолокацию и запускаю «гугл-карты», которые сожрут батарейку в момент, но, возможно, я успею понять, что это за местность. Или – нет…
Значок местонахождения бодро указывает в пустоту. Я лихорадочно меняю масштаб: «Арья», «Тулага», «Сальма»… Внизу, но не сказать, чтобы рядом – трасса Р-159, что звучит для меня пустым звуком. Я пытаюсь найти населенный пункт покрупнее, однако трубка, вжикнув в ладони, демонстрирует прощальную заставку и оставляет меня наедине с природой.
С трудом удержавшись от того, чтобы не утопить телефон в грязи, я прячу его в карман и возвращаюсь. Уже с порога до меня доносится нехороший дробный стук. Герман лежит там же, где я его оставила, но теперь он повернулся на бок. Озноб настолько силен, что подошвы ботинок Германа мелко бьются о доски пола, и это единственное, что выдает в нем жизнь.
Одной мне его не поднять.
– Давай, помоги мне, – прошу я, судорожно отыскивая на его пылающем запястье биение пульса. – Всего один раз. Постарайся встать. Я тебя удержу.
Герман едва ощутимо сжимает мне пальцы. Я считаю до трех и изо всех сил тяну его вверх – кажется, он обманул и даже не пытается сделать это сам, однако мне удается втащить его на кровать сначала наполовину, а потом, отдышавшись, разуть и уложить в полный рост. Одеялом служит все та же судейская мантия – смятая и жалкая, годная лишь на то, чтобы ненадолго удержать тепло.
– Славно, – делано бодреньким голосом говорю я и вытираю лоб. Герман пытается облизнуть пересохшие губы, но, кажется, сразу об этом забывает, и они остаются приоткрытыми. – Ты, наверное, пить хочешь…
Я и сама бы не прочь глотнуть горячего, но пока у нас и холодного-то нет. К тому же, ранние сумерки уже начинают тянуть из нищей цветами комнаты немногие имеющиеся здесь краски, поэтому я шарю по карманам Германа в поисках зажигалки, и она действительно оказывается там.
– Сейчас бы рейсте Огня! – Одинокий звук моего голоса придает всему происходящему оттенок безумия. – Представляешь, Ольга расстраивается, что ей достался такой никчемный знак. А как по мне, всегда иметь под рукой огонь – очень даже предусмотрительная штука…
С этими словами я подтаскиваю к печи мерзкого вида циновку и выгребаю на нее золу, а потом выбираю и откладываю в сторону самые мелкие поленца. Древесина отсырела насквозь, без бумаги не обойтись. Я задумчиво посматриваю на щедро свисающие со стен обои, но они воняют плесенью и выглядят настолько дрянно, что прикасаться к ним совсем не хочется.
– Бумага, бумага, – бормочу я, – сухая бумага, – и ныряю рукой под футболку.
Страницы из дневника Рихарда Кляйна тоже пострадали от влаги, но тепло моего тела сделало их вполне пригодными для растопки. Гораздо более, чем для чтения. Каждая мелко исписана с обеих сторон – столько текста на языке Гете и Шиллера мне в жизни не осилить… Оставив несколько, почерк на которых кажется более-менее разборчивым, я подношу огонек так и не возвращенной зажигалки к уголку первой жертвы и держу листок точно так же, как когда-то бабушка держала «болтливую» бумагу с моими рейсте…
А все-таки интересно, кто сдал меня Бескову?
Пламя весело потрескивает в моих руках. Отправив его лизать печное нутро, я по очереди открываю заслонку и вьюшку.
– Мой блокнот видели только Эмиль и Марк, – рассуждаю я и снова щелкаю зажигалкой. – Ну, Эмиля-то я давно знаю, а вот Марк… – Я виновато кошусь на неподвижного Германа. – Ты только не обижайся. Это всего лишь догадки, но Марк играл в ресторане Бескова и не мог быть с ним незнаком. После того как увидел рейсте, он спускался вниз, в эту их комнатушку для репетиций… Может, чтобы предупредить ребят, а может, чтобы позвонить Максу… Впрочем, какая теперь разница?
Дождавшись, пока догорит бумага, я сую в топку оставшуюся, сверху кладу несколько поленьев и поджигаю все это в надежде, что огонь не обидится на такую скудную жертву. Прикрываю дверцу, оставив себе щель для наблюдения, и прислоняюсь
