Я подхватываю с подоконника два сосуда, один из которых кувшин, а другой – чайник, и прижимаю их к груди.
– Потерпи немножко, я схожу за водой. Тут колодец рядом.
Хотя Герман, наверное, и сам это знает.
Ночь здесь наступает не плавно, а вдруг, как наброшенный на голову мешок – сырая, опасная, плотная, с острым запахом беды. Скрип ветвей, вскрик ночной птицы, дребезжание стекол, стоящих на пути ветра. Я делаю глубокий вдох и медленный выдох. Глаза постепенно привыкают к темноте, не прирученной городскими огнями. Крыша колодца темнеет на прежнем месте. Лужа, к несчастью, тоже. С силой оттолкнувшись от ступеней, я приземляюсь подошвами кед на ее поросший бурьяном правый берег и шагаю, распинывая траву, потому что руки по-прежнему заняты потертыми, но по-своему симпатичными посудинами, которые все еще пытаются быть, а не казаться полезными.
Под крышкой колодца обнаруживается ведро – достаточно новое, чтобы понять, что Герман действительно бывал здесь, и, возможно, не раз, потому что ничто иное не могло бы заставить его позаботиться о такой бытовой ерунде, как новое ведро. Когда ты рейстери Дверей и в любой момент можешь смотаться домой, чтобы плеснуть воды из чайника в собственной кухне, новые ведра – последнее, о чем ты вообще думаешь. Но он подумал, и бродил здесь, должно быть, один, о чем-то размышлял, сбегал от брата, за ненависть к которому ненавидел себя самого, ненадолго поднимал голову над поверхностью бескрайнего моря ненависти и жадно глотал свежий воздух, тишину, одиночество, чтобы потом опуститься обратно на дно и глядеть снизу вверх широко распахнутыми, полными тоски глазами.
Вода оказывается ледяной. Я пью, зачерпывая ее сложенными лодочкой ладонями, но никак не могу напиться – чуть сладковатая жидкость блаженно стекает вниз по пересохшему горлу, руки немеют от холода и щиплет обветренные губы, но это приятная боль, на время заслоняющая все остальное. Я несколько раз наполняю оба кувшина водой и выплескиваю ее в траву, чтобы прополоскать их изнутри. У каждого из нас есть потребность в убежище – месте, где можно встретить себя и найти потерянный смысл.
– Здесь его убежище, – шепчу я кувшинам. – И мое, наверное, тоже…
По сравнению с улицей в доме почти душно.
– Завтра погуляем, ладно? – говорю я и растираю плечи. Герман лежит на спине, глаза его странно приоткрыты – они поблескивают под полуопущенными веками, однако не следят за окружающим. Я подношу к его губам носик чайника и осторожно наклоняю, но вода сразу же возвращается обратно, заливая ему шею и грудь.
– Ну же. Ты ведь хочешь. Пей.
Он не глотает. Я набираю немного в ладонь и провожу ею по пылающему лбу и щекам Германа, а затем умываюсь сама. Сон слегка отступает. Этой ночью мне нельзя засыпать.
Пламя уютно гудит в очаге, потрескивают дрова. Приоткрыв дверцу топки, я подношу к глазам оставшиеся листы из дневника Кляйна, выискиваю знакомые слова и додумываю значение незнакомых. Это не так сложно, потому что часть истории мне известна. Известна и чужда одновременно.
– Лихо же он нас обманул, – бормочу я, имея в виду Бескова. – Ему бы книги писать. Ты же помнишь момент, когда Кляйн получил от Нойманна пятнадцатый рейсте и демонстрировал Раушу свои новые сверхспособности? Вот послушай, как все было на самом деле.
– Что ты натворил? Подрался? Кого-то ограбил? Тебя разыскивают? Скажи мне, Ричи, что бы это ни было, я должен знать, чтобы помочь тебе!
«Я должен знать, чтобы помочь тебе». Чертов чванливый индюк. Даже сейчас он стоял передо мной в своей новенькой форме студента Альбертины, сжимал в руках анатомический атлас и делал вид, что сочувствовал, хотя на деле понимал – не мог не понимать – что кое что изменилось. Вильгельм-победитель. Вильгельм-на-шаг-впереди. Вильгельм и его друг-неудачник Рихард, на которого следовало смотреть именно так – слегка снисходительно, но дружелюбно, точно на нищего с паперти, которому не собираешься класть милостыню, потому что отдал ее соседу – извини, приятель, в следующий раз повезет тебе.
И вот мне наконец повезло, но он об этом еще не знает. Протягивает руку со своими жалкими грошами, но тот, кто был никем, богаче его стократ.
– Вил, – сказал я и вдруг начал задыхаться, потому что слишком часто представлял себе этот разговор, и мысли мои скакали, опережая слова. – Я – Альфа и Омега, я – закон, я – Господь Бог для тебя, для всех вас…
В его взгляде уже нарастала зависть, но он все еще надеялся, что я болен и брежу.
– Не понимаю, о чем ты, Ричи.
– Я казнил старуху-зеленщицу. Потом отставного офицера. И еще девушку. Совсем юную. Она не хотела умирать…
Он продолжал молчать и смотреть на меня, будто на попрошайку. Ничего, я выбью из него эту дурную привычку.
– Никто не хотел умирать. А я казнил их.
– Почему ты это сделал? Почему?!
– Они преступили закон.
– Ричи, твоя болезнь… Ты устал. Неудача с экзаменами тебя доконала. И эта ужасная жара…
Он попытался обнять меня, но я в ярости оттолкнул его руки.
– Я не сумасшедший! Выслушай меня!
Круглый белый глаз луны пристально следил за нами с ночного неба.
– Я – судья. Я получил это звание в наследство от Готлиба Нойманна. Когда-то давно он заставил меня запомнить четырнадцать рейсте, а несколько дней назад, прежде чем скончаться, передал пятнадцатый.
– Рейсте всего четырнадцать, Ричи.
– Не перебивай. Пожалуйста. – Между нами повисла звенящая пауза. – Готлиб Нойманн передал мне Рейсте Судьи, и теперь все они здесь, у меня в голове. Ты ведь знаешь, что я не владел ни одним, мы вместе пытались отыскать мой знак тогда, на чердаке, помнишь? А теперь… Ты жаловался на зубную боль, позволь мне помочь!
Пошатываясь от слабости, я подошел к столу, взял авторучку и оцарапал пером ладонь. Вильгельм наблюдал через плечо.
– Не бойся.
Я медленно коснулся рукой его щеки. Слова были излишни – я прочел ответ по глазам. Вместо того чтобы ударить его по лицу, как того требовало все внутри, я избавил его от боли. Пока что.
– Здесь слишком душно, ты не находишь?
На листе бумаги возник очередной рейсте, и я с наслаждением вдохнул прохладный воздух. Мигрень отступила. Легкий морозец приятно покалывал щеки.
– Прекрати, – сдавленно попросил Вильгельм, и я нехотя заштриховал знак.
Чтобы окончательно его убедить, я вынул из стопки первую попавшуюся книгу, проявил неуважение рисованием на титуле и передал ее Вильгельму.
– Часть вторая, второй раздел, общее замечание, – попросил я. Он послушно открыл нужную страницу. – «Далее, можно мыслить либо теистические, либо демонические чудеса, а последние разделять на ангельские (добродемонические)
