Акха вздохнула – такого глубокого вздоха Грета от гулей еще ни разу не слышала – и передала младенца Мьюлипу, который моментально принялся его качать, неосознанно и привычно. Она встала на колени у шкафа и взяла замок левой рукой… и Грета только теперь заметила, что когти у нее намного длиннее, чем у большинства гулей, – длиннее и очень острые, с черными кончиками, как у иголок дикобраза. Один из них оказался не совсем прямым, с выпиленными по бокам зигзагом бороздками – и именно этот коготь Ахка осторожно вставила в замочную скважину, а потом чуть повернула.
Грета ожидала, что они просто сорвут замок с двери и отшвырнут в сторону, как это сделал бы вампир, но, наблюдая за действиями Акхи, поняла, насколько важным – жизненно необходимым – для безопасного существования гулей должно быть умение отпирать и запирать замки, не оставляя никаких следов. Вспомнились слова Гэндальфа[10]: «Никому не говорите, надежно спрячьте», – и она чуть было не рассмеялась от нервной усталости.
Вскоре внутри замка раздался негромкий четкий щелчок – и дужка освободилась. Акха бросила замок и занялась вторым, на который ушло еще меньше времени. Открыв оба, она встала и, отойдя от распределительного шкафа, взяла полусонного малыша у Мьюлипа и прижала его к груди.
У Греты слов не осталось.
– Спасибо, – только и смогла она сказать после паузы. – Я… спасибо.
– Делайте, – отозвалась Акха. – Доктор. Остановите его.
Грета кивнула, распахнула дверцы – и при виде открывшегося сложного оборудования у нее упало сердце: как она, к черту, определит, который рубильник поворачивать?! И тут Мьюлип сказал:
– Второй справа, верхний ряд.
– Спасибо! – снова сказала она. – Вы не передадите мне свет? А потом, пожалуйста, все отойдите обратно в туннель на безопасное расстояние, ладно?
Он вручил ей гнилушку… Грета ожидала, что та окажется либо горячей, либо холодной на ощупь – судя по потустороннему зеленому свечению, но она ощущалась, как любая щепка, совершенно обычная и непримечательная. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, а потом Грета осталась одна.
Она поднесла деревяшку к рубильникам, пытаясь прочесть старые полуотклеившиеся этикетки, но разглядела на каждой только цепочку бесполезных цифр и букв. «Это не имеет значения, – подумала она. – Мьюлип слышал тех людей. Второй справа, верхний ряд». Придется положиться на его воспоминания.
Рубильники были… громадные, старые. Она стиснула пальцы на бакелитовой ручке того, который был ей нужен.
«Боже! – подумала она. – Если не получится…»
Однако рука уже двигалась, рубильник вышел из паза «ВКЛ» с треском и шипеньем искр и ударился об «ВЫКЛ» со звуком, который показался Грете слишком громким – настолько громким, что его могли услышать люди на поверхности, настолько громким, чтобы заставить бетонный туннель вокруг нее растрескаться, сыпля внутрь землю.
* * *Крансвелл завис в голубой пустоте, не имея возможности пошевелиться, не имея возможности закричать, а штука, обитавшая внутри света, методично отслаивала его мысли и воспоминания прозрачными пластинками. Она оказалась у него в голове, видела все-все постыдные мелкие детские предательства, все, что когда-либо было ему отвратительно, каждый его промах, каждую вспышку похоти и зависти, каждое преднамеренное оскорбление – расчленяла их четкими и ясными разрезами и раскладывала на его обозрение, одно задругим.
«Вот, что ты такое, Август Крансвелл. Вот все, что ты собой представляешь».
«Нет! – подумал он. – Я не такой! Я никогда…»
«Никогда – что? – уточнил голос ехидно. – Никогда не мошенничал, не крал, не делал больно?»
И она последовательно демонстрировала Крансвеллу картины его собственных воспоминаний: пример за примером.
«Я никогда не убивал!»
«Да? – отозвался голос. – А как насчет собаки миссис Дженнингс, когда тебе было девятнадцать и ты вел машину приятеля и крутил настройки стереосистемы, вместо того чтобы следить за дорогой?»
«Это вышло случайно!»
Он очень ясно видел всю картину: ее представили ему на одобрение, словно бутылку вина в ресторане… Он сам, юнец, стоит на коленях на обочине рядом с тем, что только что было собакой, а идиотская стереосистема идиотской машины трубит ту песню, которую он хотел пропустить, а собачья кровь пропитывает ткань на коленках его джинсов… и он твердит: «Не надо, о господи, не надо. Прости, прости, пожалуйста, не надо!»
«Я не хотел!!!» – взвыл он внутри света. По его щекам струились слезы.
«С тем же успехом это мог оказаться сынишка миссис Дженнингс, Август. Мог ведь? Мог? Ты не смотрел, куда едешь, а человек, готовый задавить собаку, задавит и ребенка».
«Я не хотел», – снова повторил Крансвелл, уже глухо, бессильно – и почувствовал, как эта штука вся подбирается для следующей атаки, ощутил, как она смакует болезненный опыт того давнего дня и ищет в голове новый… как вдруг, внезапно, без всякого предупреждения, свет отрезало.
Глубокий мрак заполнил зал – темнота была настолько полной, что казалась твердой, словно воздух застыл какой-то непроницаемой субстанцией. В этой тьме Крансвелл смог услышать тихий рык какого-то вентилятора, замедляющего вращение: лопасти постепенно останавливались. Смог услышать собственное дыхание: он пыхтел, словно пробежал вверх по нескольким лестничным пролетам. Разум снова стал его собственностью – книгой, закрытой от любопытных глаз, он снова был у себя в голове один и успел подумать: «Нам отсюда дороги не найти, мы потерялись в лондонских подземельях, потерялись во тьме, а у них отравленные ножи, а у нас всего один меч, и я не умею им пользоваться», – и тут искра внутри стеклянной колбы снова мигнула, оживая.
Свет стал усиливаться, а с ним и голос, словно вращали ручку громкости. Крансвелл почувствовал, как эта сущность снова начинает его дергать, на лице у него еще сохли липкие слезы… но теперь она стала слабой. Он мог различать ее края.
Он сделал к ней шаг, и еще один. Сабля Ратвена по-прежнему была у него в руке, и, хотя голос в голове все усиливался и усиливался, он обхватил эфес обеими руками и занес оружие над плечом.
«Собака миссис Дженнингс была без поводка, – сообщил он голосу. – Ее вообще не должно было быть на той гребаной улице, и это была СЛУЧАЙНОСТЬ, а ТЫ – НЕ ГЛАС БОЖИЙ…»
Крансвелл ударил клинком, словно бейсбольной битой, вложив в это движение всю свою силу, и голос завопил: «Нет, ты не ПОСМЕЕШЬ, ТЫ НЕ ПОСМЕЕШЬ, НЕ СМЕЙ!!!» – но ничто в этом мире (и не в том) уже не могло бы остановить саблю, которая свистнула в воздухе и обрушилась наконец на пузатый бок лампы-выпрямителя.
* * *Довольно близко от этого места Грета Хельсинг отдернула руку от рубильника, который снова был передвинут с «ВЫКЛ» на
