– Уверена? – спросил он.
– Да, – подтвердила она. – Это ход туда?
Мьюлип кивнул.
– Ход раздваивается. Нужно в левое ответвление. – Он принюхался. – Не чую голубых людей с кинжалами. Нет… живых.
Она не знала, считать ли это доброй вестью, и собралась было спросить, что же он все-таки чует, но потом только вздохнула.
– Спасибо, – сказала она. – Идите, оба, – и унесите малыша в безопасное место. Я так благодарна вам за помощь!
Акха, покачивавшая ребенка, пристроенного на костистом бедре, протиснулась мимо Мьюлипа и заглянула Грете в глаза. Выдержать ее взгляд оказалось непросто: Грета была уверена, что Акхе хочется только поскорее разделаться со всей прискорбной историей этой ночью, но гуля просто долго и молча в нее всматривалась, а потом подняла руку и дотронулась до ее щеки холодным кончиком когтя.
– Вернись целой, – сказала она, свистя шипящими звуками сквозь острые зубы. – Ты… нужна.
Грета с ужасом почувствовала, что к глазам у нее подступают слезы, и энергично моргнула.
– Обязательно, – пообещала она, глядя на крошечное создание у Акхи на руках: малыш шарил по материнской груди зеленой ручонкой и тихо хныкал. – Идите уже, – добавила она. – Не забудь давать ему лекарство сразу после кормления. Я… посмотрю, что случилось, и разберусь с этим. Надеюсь, Кри-акх и остальные не пострадали. И, что бы я там ни обнаружила, я вернусь помочь, как только смогу, обещаю.
Акха кивнула и перевела взгляд на Мьюлипа; тот отодвинул решетку перед Гретой и наклонил голову в таком же быстром поклоне, какой гули время от времени адресовали Кри-акху. А потом он повернулся, приобнял Акху – и звук их шагов удалился, оставив Грету одну в свете затухающей гнилушки.
В темноте ее лица коснулся ленивый сквознячок: где-то неподалеку была слышна тихая потрескивающая вибрация вентилятора. «Ток есть, – подумала она. – Надеюсь, это хорошо».
Грета глубоко вздохнула и заползла в вентиляционный ход. Светящаяся деревяшка стала практически бесполезной, она бросила щепку и медленно двинулась вперед, опираясь на колени и одну руку, а вторую вытягивая перед собой, чтобы нащупать препятствия. Ползти до того места, где было ответвление налево, пришлось неожиданно долго, и Грета уже начала ощущать первые волны паники – «заблудилась, заблудилась в темноте, и никто не придет меня искать», – когда осознала, что, оказывается, видит свою вытянутую вперед руку.
Ход был слабо освещен красным – словно лампой для фотолаборатории. Грета продолжала ползти к усиливающемуся свету, пока не смогла заглянуть сквозь очередную решетку воздухозаборника в сам туннель, скудно освещенный красными аварийными фонарями.
Сначала она не могла разобрать, что именно видит, а потом с содроганием узнала шрамы и язвы монахов «Меча Святости», валяющихся на полу, словно куча сутан из мешковины. Ничто не шевелилось. Это же хорошо, так? Они не… активны.
Грета подалась вперед, пытаясь заглянуть дальше в туннель, – и замерла. Ей знакомы были остроносые ботинки, которые едва виднелись дальше на полу: они валялись в какой-то темной липкой луже. Знакомы были и они, и их владелец.
Мотая головой в глупом немом отрицании, она закопошилась в вентиляционном ходе, пока не смогла упереться спиной в кривую стену и пнуть решетку обеими ногами. Шум получился жуткий: лязг и скрип не могли не привлечь внимания всего, что могло оставаться там, внизу, но сейчас ее это не волновало. Понадобилось еще два удара, прежде чем древний металл наконец поддался и она выпала в расположенный глубже туннель убежища, неловко приземлившись неподалеку от Фаститокалона.
Он лежал на спине, окруженный сугробами непонятных грязновато-белых перьев, и кровь вокруг него была слишком темной и густой, чтобы принять ее за человеческую. «Ее так много!» – беспомощно подумала Грета, стараясь мысленно не вспоминать объем крови в организме, не думать о том, сколько ее можно потерять, чтобы при этом продолжать дышать. Она почувствовала, как густая и уже холодная кровь пропитывает ткань ее джинсов на коленках, и склонилась над Фассом, стараясь нащупать пульс в ямке под челюстью.
Почему-то она еще ожидала, что найдет его.
Он был… холодным на ощупь, совершенно неподвижным. Тот обруч, который постепенно наползал Грете на грудную клетку с того момента, когда она потеряла его ментальное прикосновение, сжался – резко, жестко, словно повернули винт, ударили кулаком под дых. Жгуче-сухими глазами она смотрела в еголицо.
В красном аварийном освещении туннеля он был черно-белым, в нем совершенно не осталось красок, а резкий контраст уничтожил все мелкие детали. Морщины, окружавшие его губы и прочерчивавшие лоб, сохранились: полностью их стереть было невозможно. А вот измученным, осунувшимся и потрепанным он больше не казался: выражение лица существа, силы которого на исходе, которое устало так, что отдых уже не поможет, но мужественно держится, потому что выбора просто нет, исчезло. Глаза у него были закрыты, глубокие параллельные складки между бровями разгладились. Губы у него были в крови, но их уголки чуть приподнимались в улыбке.
На этом лице было жуткое и прекрасное спокойствие, тихая умиротворенность, каких она никогда прежде на нем не видела. Не подозревала, что он на них способен. Это была безмятежная улыбка мраморной статуи, безмолвной и неподвижной. Эта мысль принесла с собой еще один отрывок из полузабытых текстов: «Мир Божий превыше всякого ума»[11].
Грета никогда толком не понимала, что это значит, не поняла и сейчас. Единственное, что она могла понять в эту минуту, – он умер. Фаститокалон умер. Все пропало, потому что он умер, ушел за пределы ее умений, а он был… всем, что у нее оставалось.
Грета не могла дышать: горло у нее перехватило болезненным спазмом. И теперь наконец пришли слезы, превратив все вокруг в зыбкое пятно. Грета стояла рядом с ним на коленях, стиснув пальцами лацканы его пиджака, – и страшные болезненные рыдания вырвались у нее из груди. Пусть бы еще какие-то голубые монахи явились, чтобы всадить нож и в нее, пусть бы туннель на них обрушился… ее это не волновало. Она уткнулась лицом в его неподвижную грудь, оплакивая все потери, все, что погибло, все, что выброшено, потрачено зря, не нужно.
«Шанти, шанти, шанти».
* * *Крансвелл услышал это, когда они еще не свернули в главный туннель, следуя за ослепительным парящим огоньком: кто-то плакал, очень-очень горько.
Сэмаэль возглавил их движение. Он превратил крылья и перепоясанный золотом хитон в щегольский костюм из белого шелка, что воспринималось чуть легче, однако Крансвелл все равно чувствовал себя не просто не в своей тарелке, а даже вообще вне посуды.
Ратвен по-прежнему тяжело опирался на Варни, и лицо и руки у него опухли и покрылись волдырями, а волосы падали на лоб пыльными космами. Крансвелл смутно изумился тому, насколько они длинные, когда не зачесаны назад. Из-за этого беспорядка вампир почему-то стал моложе, а его
