Ваша милость, я знала, что такое может случиться, чуяла нутром; без сомнения, каждая ведьма рождается с этим знанием, как рыба – с умением плавать. Мы видим отблески ломаха в каждом мерцании, сопровождающем наши чары. Однако ломах в сравнении с мерцанием – все равно что пушечный выстрел в сравнении с пламенем свечи.
Есть перемены, запретные для магии, и коль скоро это верно для самых скромных забав, то сугубо верно для перенесения, ибо когда вы отправляете человека в место, обычаи коего ему неведомы, он легко может совершить непоправимое, и нужен айриаван плюс здравый смысл, чтобы такого не допустить. Когда мир не в силах выдержать вес Нити, резко отделяющейся от остальных, происходит ломах, как будто сломали прутик в метелке – хрусь! и его уже не склеить. Вот это тогда и случилось.
То, что толпа увидела Кристофера Марло, переломило прутик. Однако сравнение чересчур мягко. То был не хруст – весь мир как будто взорвался.
Вы скоро узнаете, что в «Тиршите» случился пожар, из-за которого обвалилась сама пивоварня и соседние здания и много людей погибло. Это не ложь, но и не вся правда, просто история, которую рассказывают, силясь объяснить непостижное уму. Огонь, конечно, был, или нечто, сходное с огнем. Однако был и холод, леденящий холод, и порывы ветра, бьющие, словно кулаки, и воронки, в которых целые дома сминались, словно сжатый в ладони сухой листок. Но то было не просто движение воздуха. Самая материя мира возмутилась. Вспомните: когда тошнит, за мгновения до того, как блевота из желудка поднимется к горлу, все тело сводит потуга, будто оно хочет вывернуться на манер чулка. А теперь вообразите, что с Тиршитской пивоварней и соседними зданиями, со всем кварталом, с землей, воздухом и эфиром происходит то же самое. Меня и Тристана сбило с ног, и мы вскочили, только когда речка обрушилась на нас, словно живая.
Те, кому повезло оказаться за краем ломаха, могут спастись, если побегут со всех ног, не оглядываясь. Нас едва не затоптали люди, прыгавшие в канаву с набережной. Те, кто был внутри, как мой бедный Кит, и Пим, и Лес Холгейт, погибли, не успев даже вскрикнуть – или так я себя убеждаю, не желая думать, какой была их участь. Однако хуже всего пришлось тем, кто оказался не в середине ломаха и не за его пределами, а на самом краю. Чудовищные муки выпали на их долю. Они преображались в безобразнейших уродов вроде тех мертворожденных двухголовых телят, что иногда появляются на свет (не в стадах Вашего величества, но довольно часто на берегах Лох-Суилли и в Киллибегсе). И тут же разлагались, будто рыба в жару, кожа и мясо сходили клоками, шипели и брызгали, и те, на кого попадали брызги, тотчас заражались, будто проказой, и с ними происходило то же самое. Хорошо хоть пламя быстро прекращало их страдания.
Миледи, никогда я не верила в поповские россказни про ад, почитая их за гнусный обман. Но ежели ломах случался в другие эпохи и в других местах, то понятно, откуда пошли эти выдумки. Всякий, несведущий в магии и не понимающий истинной природы этого ужаса, вообразил бы, что адский зев разверзся на миг средь бренной земли.
Но лишь на миг. Потом остался только огонь, и кто скажет, было это бедствием или благословением? Ибо пожар испепелил порожденные ломахом уродства. Так мне представляется по размышлении, однако тогда я невольно думала о Ките, и Мораг, и Пиме, и других девицах из «Тиршита». Не успели мы далеко убежать от места бедствия, как я восхотела вернуться – может, сумеем кого-нибудь спасти. Мы все еще были в сточной канаве. Я озиралась, ища, за что бы ухватиться, чтобы вылезти на улицу, и ничего не находила, так что все более и более распалялась досадою, как вдруг увидела прямо перед собой руку в безупречно чистой белой лайковой перчатке. Подняв глаза, я увидела и самого человека: он сидел на корточках и протягивал руку, дабы помочь мне выбраться. Желтая борода с острым концом, наимоднейшая шляпа с великолепным плюмажем. Впервые я увидела оба глаза Атаназиуса Фуггера, ибо у него есть престранная привычка закрывать шляпой пол-лица. Посреди хаоса и ужаса ломаха меня изумили его черты. Зрачок левого глаза – того, что он прячет за шляпой – был гораздо больше другого, как будто распахнут во всю ширь. Вы удивитесь, что я в таких обстоятельствах обратила внимание на подобную мелочь, но, неведомо почему, она меня поразила.
Я вложила свою руку в его и ощутила крепкое пожатие. Могучим усилием он вытащил меня из канавы. Я впервые увидела пламя и дым на месте «Тиршита». Пока я смотрела, Атаназиус Фуггер вновь сел на корточки и помог выбраться Тристану. Тристан поблагодарил его в той отрывистой манере, в какой говорят мужчины, когда не знают, каковы намерения собеседника.
К тому времени как мы подошли к бывшему входу в «Тиршит», от пивоварни и таверны ничего не осталось. Люди разбегались, кашляя, истекая кровью, выкрикивая бессмыслицу, как умалишенные. Старый Симон Бересфорд, пошатываясь, брел по улице прочь от пожарища. Больше никого знакомого я не увидела. Леса Холгейта не стало. И Мораг, и Пима. И других девиц из веселого дома. А что хуже всего для меня, хотя больше ни одна живая душа о том не ведает – не стало Кита Марло.
И, конечно, не стало Тиршитской пивоварни, единственного места в Лондоне, где я была в безопасности.
Диахроникадень 390В которой мы – наконец-то – вроде бы учимся на своем опыте
Тристан вывалился из ОДЕКа весь в синяках, всклокоченный, серый, с налитыми кровью глазами. У меня упало сердце. Что бы ни случилось, оно могло обернуться еще хуже, и слава Богу, что не обернулось. Я положила руку на кнопку интеркома и тут же отдернула – Тристану сейчас явно было не до разговоров. Пока он проходил дезинфекцию, мы могли только кусать ногти и ждать.
Когда он вышел, я не сдержалась и бросилась его обнять, но он вежливо меня отстранил и указал на левую руку.
– Трещина, – хрипло прошептал он. – Возможно.
– Едем в травмпункт, – сказала я, беря его за здоровую руку.
Он мотнул головой:
– Сперва отчет. Зови Фрэнка и Ребекку.
– Они могут подъехать в травмпункт…
– Нет. Сейчас. – И он, шатаясь, побрел к уборной.
Я позвонила. Ребекка сказала, что они приедут через
