спектакля на Аппиевой дороге. Она задвинула пластинку с тем разговором в самый дальний угол своей памяти и старалась не дотрагиваться до нее даже ненароком. Но такие разговоры не забываются. То, что было решено, должно было состояться. В удобный момент. Подругу Марианна потеряла навсегда. Зато приобрела сообщницу.
Напряжение в их треугольнике нарастало. Марианна не знала, сколько еще она смогла бы выдержать. Ей все чаще приходила в голову шальная мысль – никому ничего не говоря, без объяснений, сесть на поезд и уехать. Куда-нибудь. Например, в Париж.
К счастью, в их расследовании забрезжил лучик надежды. Очень робкий и невнятный. Игра снова обретала смысл. Весьма буднично. Без стрельбы, без тайных встреч и закодированных сигналов.
Они обычно встречались втроем, раз в два или три дня, за ланчем в кафе «Тримани». В тот день, в пятницу, Гремин опоздал почти на час. На него это было не похоже, обычно он никогда не опаздывал.
– Что, уходил от погони? – подтрунила над ним Евгения.
– Нет, засиделся в библиотеке.
Марианна собиралась было обидеться. Гремин периодически укалывал ее, как ей казалось, сознательно. И она с каждым разом отвечала ему больнее. Но что-то подсказало ей, что сейчас обижаться не стоит.
– Обнаружил что-нибудь? – спросила она.
– Не знаю. Думаю, что да.
Гремин рассказал. В своих изысканиях он перебрался из Восточного института сначала в библиотеку Университета Ла Сапьенца, а потом по соседству – в Анжелику, считавшуюся лучшей гуманитарной библиотекой Рима. В старом читальном зале XVII века он и просиживал часами, и к нему там успели привыкнуть.
Вот и сегодня Гремин забрал отложенные для него книги и собирался устроиться за своим любимым столиком в углу и погрузиться в чтение очередной толстой монографии Оксфордского университета в надежде найти хотя бы упоминание о сексуальных предпочтениях Гоголя. Оказавшийся за стойкой директор читального зала, высокий, бородатый мужчина лет тридцати семи, слегка туберкулезного вида, обратился к нему: «Я смотрю, вы перебрали все, что у нас есть по Гоголю. А не взять ли вам биографию Гоголя Викентия Вересаева? Считается самой полной подборкой документов о жизни Гоголя. Вы же читаете по- русски».
Как сознался сам Гремин девушкам, первое, что ему пришло в голову в тот момент: «Наверное, педераст». И отвечал он раздраженно: «Это же советское издание. А я предпочитаю не тратить время на советскую пропаганду. Дореволюционные издания на русском из ваших фондов я переработал все». «Зря вы так, молодой человек, – при этом обращении директора Гремин окончательно утвердился в своем мнении: „Точно, педераст“. – Во-первых, Вересаев – крупный писатель, сложившийся еще до большевистской революции. А, во-вторых, он действительно собрал все, что можно было обнаружить по жизни Гоголя. Для любого серьезного исследователя – это обязательный источник». Гремин переборол раздражение: «Хорошо, возьму. Убедили».
Он, собственно, и опоздал, потому что три с лишним часа просидел над книгой Вересаева в тысячу страниц мелким шрифтом.
– И что? – в один голос спросили Марианна и Евгения.
– А вот.
Гремин вытащил из портфеля свою толстую французскую тетрадь в дерматиновом переплете. Стал читать. Чужим, искусственно нейтральным голосом, воспринятым от частого общения со священниками, каким он читал религиозные тексты.
«Отец Матфей, как духовный отец Гоголя, взявший на себя обязанность очистить совесть Гоголя и приготовить его к христианской непостыдной кончине, потребовал от Гоголя отречения от Пушкина. „Отрекись от Пушкина, – потребовал о. Матфей. – Он был грешник и язычник…“ Что заставило о. Матфея потребовать такого отречения? Он говорил, что „я считал необходимым это сделать“. Такое требование было на одном из последних свиданий между ними. Гоголю представлялось прошлое и страшило будущее. Только чистое сердце может зреть бога, потому должно быть устранено все, что заслоняло бога от неверующего сердца. „Но было и еще…“ – прибавил о. Матфей. Но что же еще? Это осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном. „Врача не обвиняют, когда он по серьезности болезни прописывает больному сильные лекарства“. Такими словами закончил о. Матфей разговор о Гоголе».
Марианна была разочарована. Высоко подняла красивые брови.
– Ну и что отсюда следует?
– Как что? Мы узнаем, что в жизни Гоголя была какая-то страшная тайна, в которой он покаялся своему духовнику.
– Ничего подобного, Андрэ, – для римлянки называть возлюбленного по имени, а не «мое сокровище» или «моя любовь» – верный признак раздражения. – Из твоего отрывка вытекает лишь, что Гоголь рассказал на исповеди о чем-то своему духовнику, о чем тот не стал трепаться направо и налево. Не так?
– Да, любимая моя. С одной лишь оговоркой. То, в чем Гоголь сознался отцу Матфею, видимо, было достаточно серьезным, потому что отец Матфей в ответ наложил на Гоголя столь суровое покаяние, что оно было равносильно приговору к смерти. И они оба знали, что Гоголь не переживет такое наказание. Они простились. Наверное, монах-изувер отец Матфей направо и налево не приговаривал людей к смерти. В чем в чем, а в недостатке внутренней целостности его нельзя упрекнуть.
Марианна не раз замечала, что ее раздражение возбуждает Гремина. Так и сейчас. Тот замолк, любовно оглядывая свою подругу. Евгения позеленела. Черт с ней! Но Гремина надо вернуть на землю. И уже другим тоном, более ласковым:
– И этот самый отец Матвей…
– Да, он считал, что человек с таким грехом на совести, как у Гоголя, не мог жить. Не имел право. И – что еще важнее – Гоголь согласился с отцом Матфеем. Он добровольно, с какой-то внутренней радостью, пошел на казнь. Послушайте, я вам еще кое-какие пассажи зачитаю.
«С этих пор он бросил литературную работу и всякие другие занятия; стал есть весьма мало, хотя, по- видимому, не терял аппетита и жестоко страдал от лишения пищи, к которой привык и без которой всегда чувствовал себя дурно. Свое пощение он не ограничивал одною пищею, но и сон умерил до чрезмерности: после ночной продолжительной молитвы он рано вставал, шел к заутрене, тогда как до того времени не выходил со двора, не выспавшись достаточно и не напившись крепкого кофе.
По отъезде Матфея Александровича он стал подробнее изучать церковный устав и еще более говорить о смерти. По учреждениям церковным масленица составляет преддверие поста: уже начинает отчасти совершаться великопостная служба; употребление мясной пищи запрещено с самого ее начала; в продолжение же двух первых дней первой недели поста, по некоторым уставам, не дозволяется вовсе употреблять никакой пищи. Изучив подробнее устав, Гоголь начал его придерживаться и, по-видимому, старался сделать более, нежели предписано уставом. Масленицу он посвятил говению: ходил в церковь, молился весьма много и необыкновенно тепло, от пищи воздерживался до чрезмерности: за обедом употреблял только несколько ложек овсяного супа на воде или капустного рассола. Когда ему предлагали кушать что-нибудь другое, он отзывался болезнью, объясняя, что чувствует что-то в животе, что кишки у него переворачиваются, что это болезнь его отца, умершего в такие же лета, и притом оттого, что его лечили… Впрочем, в это время болезнь его выражалась только одною слабостью, и в ней не было заметно ничего важного: самая слабость, видимо, происходила от чрезмерного изнурения и мрачного настроения духа. Несмотря на это ослабление тела, Гоголь продолжал поститься и проводить ночи на молитве: ослабление возрастало со дня на день. Впрочем, он еще мог выезжать и ходить».
Это пишет личный врач Гоголя Тарасенков, наблюдавший его в последние дни жизни.
И наконец, некто Филиппов. Кто такой, пока не выяснил. Похоже, кто-то из священников.
«Имело ли последнее свидание Гоголя с о. Матфеем влияние на его предсмертное настроение, сказать наверное не могу: но считаю его весьма вероятным, сопоставляя роковой случай с другими ему подобными, в которых такого рода влияние о. Матфея не подлежит сомнению».
– Все, – улыбнулся Гремин. И неожиданно обратился к Евгении:
– Ты помнишь, когда мы перебирали возможных кандидаток на половую или хотя бы романтическую близость с Гоголем, возник эпизод с Анной Виельгорской, младшей из сестер Виельгорских?
