— Дерьмовый хранитель — не повод не верить, — как-то даже сочувственно произношу я и вновь отплевываюсь от волос Зенки.
— Не в этом дело. Я бы, может, так и прожил всю жизнь. Но однажды заболела мама…
— Погано. — Понимаю, что не слишком сильна в утешениях, но тут же добавляю: — Это имеет какое-нибудь отношение к нашему разговору?
— Да.
Он не обижается. Даже не смотрит на меня глазами брошенного щеночка.
— Мы жили в небольшой деревеньке. Местный лекарь не смог сказать ничего. Просто предложил пить какой-то отвар, от которого маме стало только хуже. Я злился. На него — за то, что не смог помочь. И на себя… наверное, за то же самое.
Хватаю веточку, тычу ему в ногу и только после этого кидаю в костер. Если сейчас Зенки скиснет, я уйду. И вовсе не потому, что я — бесчувственная мразь. Хотя кого я обманываю? Эти два слова мать даже использовала в качестве ласкового прозвища. А когда у нее совсем не хватало времени, просто сокращала до одного.
— Тогда мне захотелось хотя бы попробовать. Знаешь, говорят, что, когда рождаешься под знаком того или иного хранителя, чувствуешь его. Понимаешь, что нужно делать. Со мной такого не было.
Со мной — тоже. Некоторые появляются на свет и уже имеют покровителя, некоторые — идут к этому всю жизнь. Меня же просто подобрали в таверне и выжгли знаки на локтевых сгибах. И, если честно, выбора-то особо и не было.
— Я чертил на полу символы, пытался поймать и перенаправить хоть один поток.
— Дай угадаю: у тебя не вышло?
— Вышло. — Зенки вздыхает и ерошит пальцами волосы. — Через день маме стало легче. Через два она нарекла меня чудовищем и попросила держать от нее подальше. На третий ее не стало.
— И сколько потоков ты подчинил?
Становится даже как-то не по себе. Чудовище. Хотя в глазах многих наверняка так и есть. И, если узнает тот же Гарольд, наверняка не отпустит Зенки просто так. Нас всех растят с мыслью о том, что против своих, даже поздно обретенных хранителей идти нельзя. Что пытающийся подчинить иные потоки опасен. Что он гневит духов и приносит беды. Таких казнят. Почти во всех тоу — публично. Чтобы никто больше не пытался заниматься подобным.
— Тогда — два. Вернее, один, и еще один — не до конца. Я умею возвращать в землю усопших. — Зенки улыбается, видимо, вспомнив произошедшее в Сагваре. — Если ничто не помешает, конечно. И учусь поддерживать в теле жизнь. Понимаешь, — он чертит на земле какие-то непонятные линии, — все придумали люди. Все это. Хранителей, знаки, их свойства. И, скорее всего, изначально была символика. Только потом у нее появились «лики».
— Давай по порядку. — Я дую на кончик его уха и опускаю голову на плечо.
— Смотри: сперва человек подчинил поток. Поток даровал ему, скажем, огонь. Человек подумал, что просто так это произойти не могло, и дал потоку имя. — Он указывает на образовавшийся знак. — На самом деле люди, которых оставили хранители, просто не умеют использовать свои умения.
— И таких много. — Я задумчиво смотрю на Клубок.
Даже радуюсь тому, что мне не успели промыть мозги, что, в сущности, мне наплевать — верит человек или нет. Иногда это даже помогает здраво оценить ситуацию. Ну, когда тебе все равно. Не хочется принимать чью-то сторону, доказывать что-то, размахивая руками.
— Можно научиться всему, Ишет. Но на это нужно время. Много времени.
— Знаю. И… эй, Зенки! — Хлопаю по плечу и жду, когда он повернется. — Просто прими это как благодарность за честность: я примкнула к культу Атума, потому что мне хотелось пожрать. И чтобы всякие ублюдки не пытались залезть мне под юбку. Пока ты милая, маленькая и тупая, большие дяди в странных одеждах ну очень желают помочь и направить. А делать вид, что у тебя в голове ничего нет, — едва ли не основной навык, которым должен обладать бродячий музыкант. С таких и спроса меньше. — Высовываю кончик языка и вскидываю брови. — Улыбнись.
И мне улыбаются. А затем совершенно внезапно целуют и тут же отстраняются. Зенки боится, что я ударю. Возможно, нужно поступить именно так.
— Не делай так больше. — Вместо этого я вытираю рот ладонью и морщусь. — Хорошо?
Он понимает и пожимает плечами. А в глаза-то темных тоска, такая тянущая, неприятная, что по коже мурашки бегать начинают. Отвернуться хочется, да не могу. Так и смотрю, тупо хлопая ресницами. И обнажая клыки в подобии усмешки.
Бояться меня нужно, малыш Зенки. Бояться. А не целовать.
И сейчас мне бы встать, забрать его накидку и уйти. Но я почему-то остаюсь на месте, тянусь сама. И прикусываю его нижнюю губу. Наверно, это выглядит так, словно я пытаюсь съесть Зенки. И ощущается похоже. Поначалу он даже вздрагивает и, положив ладонь мне на талию, сжимает пальцы. Но спустя мгновенье расслабляется и прикрывает глаза.
А чего он ожидал от человека, который до этого самого дня разве что мать в щеку целовал? Я, конечно, стараюсь. А это, поверьте, довольно сложная задача для того, кто привык заботиться лишь о том, чтобы ему самому было хорошо.
— Да, знаю, было ужасно. — Выдыхаю и пытаюсь отпихнуть его от себя.
Зенки краснеет. Это особенно отчетливо видно здесь, где лижет ветки озорное рыжее пламя.
— Не сказал бы.
Он появляется в самый неожиданный момент.
Хотя, стоп, погодите-ка. Хах, совсем забыла о том, что Его вы еще не знаете. Начну с начала.
Первое, что я вижу — длинные черные патлы, обладатель которых явно не знает, что такое гребень и что волосы в принципе можно заплетать. Дальше — рука, бледная, тонкая, с узловатыми пальцами. Эти пальцы даже я могу переломать без труда. Если только захочу.
Как любой уважающий себя немного испуганный человек, я вскакиваю, хватаюсь за запястье и резко дергаю вниз. У меня нет времени
