…Я не сомневаюсь в Гарольде. Да и Дио наверняка найдет себе другую «красотку». Но Зенки и Сатори смогут выжить, лишь если будут держаться вместе и прибьются к какому-нибудь взрослому сопровождающему. Не верится даже, что Зенки старше меня.
— Я бы с вами пошел, но возвращаться не хочется.
А побрякушка Самриэля на ошейник походит. И буквы на ней выбиты какие-то, да только не могу разобрать. Видно, все-таки снять не может, потому закрыть пытается. Вдруг он от хозяев сбежал? И клинок с собой прихватил со странным узором на навершии? Дикость какая! И где это видано, чтобы галлерийцев заковывали? Неужто в столице дела так скверно идут? Не удивительно, что Антахар обратно не хочет. Я, например, тоже не горю желанием домой возвращаться.
— Нет, — отвечаю, отрывая взгляд от блестящего украшения. — Погреешься — и хватит с тебя. Единственное условие, при котором я бы взяла тебя с нами: если ты заплатишь. Заплатишь много.
Поначалу воцарившуюся тишину нарушает лишь потрескивание веток в костре, а затем — громкий смех Дио. Торре добродушно хлопает Самриэля по спине, отчего тот, резко выдохнув, сгибается.
Мы, может, и разные. Может, и рады бы оказаться друг от друга подальше. Да только, как ни странно признавать, мы успели привыкнуть. Люди, знаете, склонны привыкать к тому, что окружает их постоянно. Насколько бы дурным оно ни было. Так моя матушка, например, последние пару Половин, которые я жила в ее доме, будила меня, рывком стаскивая одеяло. И, стоило оказаться одной, как привычка сразу напомнила о себе. Я просыпалась рано и крепко держалась за то, чем была накрыта. Даже за пыльный дырявый плащ.
— Не будь такой злой. — Антахар находит лепешку, которую Зенки предлагал мне не так давно, и отламывает кусок. — Мы бы могли поладить.
— Не мечтай. — Указываю на него пальцем. — Всего одна ночь.
Да кто же знал в тот момент, что эта самая ночь окажется настолько долгой. И что всему виною станет этот остроухий надоеда с дорогим украшением на шее.
— Дио, я пристроюсь у тебя под боком. И, если он приблизится, — вжимаю ноготь в обезображенную ожогами щеку Антахара, — сломай ему лицо.
Это не просьба. Это приказ, и на него Торре отвечает кивком. Между мной и Самриэлем вырастает огромная серая и на редкость агрессивная преграда, с которой лучше не спорить. И не пытаться заговорить. Лучше всего — просто держаться подальше.
Да только засыпаю я куда раньше, чем догорает огонь. Раньше, чем все успевают разойтись.
Прижимаюсь щекой к груди Дио, закрываю глаза и ощущаю, как на плечи ложится что-то мягкое и теплое. Кто-то заботливо кутает меня и — возможно, кажется — целует в лоб.
А затем я вижу сны. Красочные, точно настоящие. И там — где-то в глубине этого бреда, рожденного моей головой — я, наверно, даже счастлива.
— Миру! — Я хлопаю по коленям, и мой жест тут же повторяют. — А, Миру!
Маленькая девочка не остроуха, а еще у нее очень смешные кудряшки — короткие, темные. Они напоминают шерсть какого-то зверя. Они топорщатся в разные стороны; даже если попытаться платком скрыть, все равно выбиваются.
Маленькая девочка хлопает глазищами. И даже не верится, что они — такие огромные — почти и не видят ничего. Но Миру не грустит. Улыбается, демонстрируянедавно выпавший зуб, — тот гордо висит на нитке у нее на запястье.
— Да, сестренка Ишет? — Ко мне тянутся маленькие ладошки, накрывают мои руки и начинают ощупывать. Миру видит мир пальцами. Она говорит, это интересно.
— А что у нас синее, Миру?
— Водичка! — отвечает и задумывается. — Мамины глаза! — Их цвет я сама определяю как «мерзкий», но при ней говорить такого не стану. — И ягоды с куста за соседним забором!
Вот уж что она помнит, так это ягоды. Только я-то пальцами их мну, а Миру набирает целые горсти да за щеку пихает, пока место совсем не кончается.
— А красное у нас что?
Этот цвет Миру не любит. Говорит, страшный он. Наверное, потому что рубахи ее отца — именно красные. А как не бояться человека, который ругается постоянно?
— Кровь, — сдавленно говорит она и пытается вспомнить хоть что-то еще. Что-то хорошее. — Еще ягоды.
И я смеюсь. Потому что этот ответ подходит для любого вопроса. А если цвет — зеленый, то ягоды просто не успели созреть.
— И ты.
— Почему я? — удивляюсь и трясу головой. Когда я-то красной стать успела?
Миру чертит пальцем по земле, выводит линии, но все равно путается. Она плохо пишет. Не все иероглифы ей понятны. Под пухлой ладошкой появляется слово «Красный». Изобразив его, она стирает идущую поперек черту и тут же получает подзатыльник.
— Но так папа тебя называет! — хихикает Миру.
Казалось бы, всего одна линия, не самая большая. Но вот из слова «Красный» получается другое. «Плутовка». Так действительно зовет меня сожитель матери. И это самое ласковое из того, что я могу услышать от него. Кроме моего имени, конечно же.
— Открою тебе секрет. — Наклоняюсь и шепчу ей на ухо: — Твой папа очень глупый.
— Нельзя так говорить!
Она хохочет, падает на землю, болтает ногами.
И в этот же момент я слышу удар. Громкий. Где-то совсем близко.
Он заставляет исчезнуть Миру. И призрачное ощущение спокойствия.
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РОДА
Синтариль
«Мышка-Мышка».
Мне нравится это прозвище. Оно незаметное, серое.
А еще, мой господин, оно совершенно мне не подходит. Ведь что грызуны? Портят деревянные ложки на вашей кухне, разбрасывают по погребу зерно. Мелкие пакостники, настолько глупые, что хватают пропитанный ядом хлеб, а потом лежат в углу, тяжело дышат и ждут, когда кто-то заберет их в Пак’аш.
Ведь животные тоже попадают туда, правда?
А над моей головой шумит листва. Под сапогами приминаются высокие травы. К тому же, мой господин, меня сложно одурачить отравленными яствами и еще — я склоняю голову и прошу простить меня — ядом в чаше. Не
