Я посмотрел на свою любимую девочку. На ней был дешевый свитерочек, облегающий фигуру. Она была хрупкая, как воспоминание о вальсе. Чрезмерно короткая стрижка делала ее колючей и похожей на мальчишку-подростка. Иногда со мной она казалась немного высокомерной, но я-то знал, какая она добрая и ранимая. Она очень любила животных. Они отвечали ей тем же. Собаки, которых выводили хозяева на прогулку, встретившись глазами с Еленой, подбегали к ней, чтоб засвидетельствовать свою симпатию. Детишки звонили в дверь и спрашивали: «Это не ваша собачка мерзнет на улице?»
Она жалела всех. Родственников, которые ее недолюбливали, врагов. Она редко плакала. При мне всего один раз.
Разве она хуже барышень, одетых в последнюю коллекцию этого года?
Ей не хватает только одного: уверенности, которую излучают они.
После показа коллекции нам раздали подарки. Книгу с автографом маэстро. Когда мы уходили, Елена мне сказала:
— Я никогда не задумывалась, хочу ли я быть одной из них?
Мы шли молча, думая каждый о своем. По дороге в храм музыки мы купили мороженое, но я не успел его съесть. Оно предательски распласталось на асфальте, показывая моей прекрасной спутнице мою несостоятельность в галантном ухаживании. Мороженое готово было разбиться, только чтобы не достаться такому неловкому джентльмену.
Я был долговязым и не очень умелым в быту. Елена отдала свое мороженое.
— Ты так любишь сладкое. Смотри, и это не урони, оно уже начинает таять…
Я купил своей девочке новое мороженое. Нам было хорошо.
Возвращаясь домой из консерватории, мы забежали в книжный магазин за десять минут до закрытия. Это был мой праздник.
— Ты ничего не успеешь выбрать, — сказала Лена.
Мой взгляд упал на книгу неизвестного автора. Она называлась «Счастливый день».
Когда мы подъехали к дому, музыка еще звучала в нас и была неотделима, как шлейф от платья. Елена поцеловала меня сама. Она всегда стеснялась своих эмоций.
— Спасибо тебе за этот день… Я его никогда не забуду…
Я пошел домой счастливый, я знал, что впереди меня ждет только успех и удача!
* * *Рано утром на электронную почту пришло письмо:
Поздравляем вас с самым дорогим днем в вашей жизни!
1. Проезд на машине не соответствующего класса. Штраф 85 минимальных зарплат.
2. Дорога, ведущая к наслаждению. Штраф 100 минимальных зарплат.
3. Подарки для вас. Штраф 10 минимальных зарплат.
Просим оплатить в течение недели. В случае неуплаты — санкции.
Всего доброго. Удачи!
P. S. В следующий раз, если он у вас будет, читайте бегущую строку внимательно.
Технологическое общество
Андрей Дашков. Реставратор реальности
Сознание не просто пассивно отражает объективный материальный мир — оно играет активную роль в создании самой реальности.
Станислав ГрофОдин мой старый знакомый (впрочем, так и не доживший до старости) уверял меня, что отбивная из холофабрикатной свинки ничуть не хуже той, что приготовлена из свиньи, рожденной свиньей, а холовариант «глока» стреляет ничуть не хуже своего близнеца, сработанного на заводе в Дойч-Ваграме, — ведь это, в конце концов, вопрос договоренностей, не так ли? И все же я до сих пор предпочитаю салаты из овощей с моего огорода, а когда приходится выбирать оружие, проверяю серийные номера. Если одолевают сомнения, я спрашиваю себя: где теперь тот знакомый? И, самое главное, где теперь договоренности?
Сомнения неизбежны. Холофабрикаторы перевернули привычную жизнь с ног на голову, и у большинства ни о чем не подозревавших потребителей случилось умопомрачение от прилива крови, а кое с кем приключилась смерть. Я пока держусь, хотя, должен признаться, от периодического пребывания вниз головой меня изрядно подташнивает. Ничто так не раздражает, как отсутствие границы между реальностью и галлюцинациями, причем — что самое неприятное — это даже не мои галлюцинации.
Когда заваривалась вся эта каша, самые дальновидные (а может, самые чувствительные) предупреждали: однажды нормальные позавидуют психам. Уже завидуют — ведь их поменяли местами. Нет, никого не выпускали из палат спецзаведений и никого в них не бросали; просто территории, попавшие в зону влияния холофабрикаторов, превратились в огромные психушки без стен и потолка. Насколько огромные? Зависит от «таланта» и воображения. Ни в том, ни в другом этим ребятам не откажешь. Более того, они непрерывно прогрессируют и совершенствуются.
Я исправляю подпорченную ими реальность. Возвращаю ей естественный вид. Уничтожаю последствия холофабрикатных творений. Реставрирую. Латаю дыры, в которых порой можно потерять рассудок. Надо признать, кое-кто из потенциальных психов с готовностью меняет рассудок на нескончаемую череду удовольствий. Я отдаю себе отчет в том, что моя работа, скорее всего, безнадежна. Я не один такой, хотя это слабое утешение. Старый мир обречен, но разве мы не знали об этом давным-давно?
Холофабрикаторы и их приверженцы считают реставраторов вроде меня ретроградами, врагами эволюции, палками в колесах неизбежности, опасными маньяками. Пусть так. Уважение взаимно. Я считаю их порождением дьявола. А может, они — это он и есть. Многоликий, неуловимый, распадающийся на пиксели. Очень уж знакомый почерк: маска прогресса и новых невообразимых возможностей, натянутая на дряхлое, сморщенное от тяжких испытаний, уже искаженное до неузнаваемости лицо матери-природы.
С некоторых пор, просыпаясь, можно быть уверенным только в одном: ни в чем нельзя быть уверенным. Даже вид из окна, знакомый до мельчайших подробностей, но не надоевший за пятьдесят лет, в одно далеко не прекрасное утро оказывается таким, что сначала мелькает мысль о продолжении ночного кошмара, потом материшься вслух, а под конец хочется взвыть от тоски. Понимаешь, что это место уже никогда не будет таким, как прежде, и в лучшем случае, после долгих стараний, сделается бледной копией, ущербной картинкой моих воспоминаний.
Иногда, пытаясь сохранить объективность, я говорю себе: но ведь и без вмешательства холофабрикаторов все непрерывно меняется, течет — если уподобить время реке; ничто не останется прежним уже в следующую секунду. Почему же меня так бесят эти ублюдки, всего лишь подгоняющие неумолимый и естественный ход вещей?
В том-то и дело. Они не подгоняют. И утратили понятие об естестве. Они безжалостно кромсают реальность скальпелями своего воспаленного воображения, зачастую плодя не просто франкенштейнов, а крайние воплощения человеческой фантазии, которая, как известно, бесчеловечна.
Но вот какая штука. Порой я дохожу до мыслей крамольных, почти кощунственных для реставратора. Я думаю: а сам-то я кто? Заделываю дыры тем же способом. Стираю и заменяю испорченное, тщетно пытаясь приблизиться к ускользающему оригиналу. В лучшем случае сохраняю бесконечную последовательность копий. Это, с одной стороны, порождает довольно циничное отношение ко всему — ведь вокруг уже почти не осталось ничего первозданного и настоящего, а с другой стороны, вызывает страшненькие вопросы, которые я задаю себе в тишине и темноте на исходе ночи: а что, собственно, меняется, когда нечто исчезает? Подозреваю, что ни черта не меняется. Провались хоть целый континент в преисподнюю, каждый из нас — реставраторов или холофабрикаторов — создаст себе в утешение новую
