Европейцу не постичь — а русский с чеченом только перемигнутся понимающе.
Русский солдат в Азии — такой же фольклорный персонаж, как Зверобой у индейцев. Негромок, рассудителен, важный разговор начнет издалека, спит вполуха, порох держит сухим. Барон Унгерн, художники Рерих и Верещагин, казак Прокофий Мелехов, привезший домой на Тихий Дон турчанку, Азию не укрощали, а ассимилировали — сами растворяясь в местной мистике, колорите, расфокусе и звенящем от жары воздухе. И красноармеец Закаспийского интернационального пролетарского имени товарища Августа Бебеля полка Сухов Федор Иванович слился с пейзажем тоже. Гимнастеркой выгорел, по-турецки сидел, чаи гонял и всюду проницал подземные ходы и тайную дипломатию. Встречным первым делом давал пить, у местных первым делом просил пулемет и с просветительскими целями заводил на граммофоне «Из-за острова на стрежень». Пески благосклонно принимали его почтение к Хоттабычам и готовность учить чужой язык, взгляд и жест. Врагом он быть не перестал — но врагом, пригодным для беседы, чая, преломления лепешки. Дружба на Востоке явление переменчивое — что, казалось бы, делить с Абдуллой кочевнику Сайду и стражнику Верещагину? Всей и мотивировки: «Вот ежли б я с тобой пошел…»
«Ну, в чем же дело? Пошли».
И пошли, вот какая история.
Скликать в дело реальных пацанов на веселый случай — крайне восточное занятие: сыны индивидуалистического Запада склонны действовать поодиночке, а единственная коллективистская «Великолепная семерка» списана с японских «Семи самураев». Запад рационален — Восток движим чувствами: гневом, сердечным согласием и гулевой забубенностью типа «эхма». И, конечно, белым солнцем пустыни, которое задает координаты и толкает на непредвиденное: сегодня, скажем, у тебя павлины и с Абдуллой мир, а завтра «Паша, вернись» и патроны в маузере кончаются. Человек, что прикуривает динамитный фитиль от лампады и держит в готовности «шош» на станке, мимо доброй драки не пройдет, как его супруга ни уговаривай. И нашепчет ему народный акын Окуджава песнь об удаче, давно ставшую гимном федеративной России, сшитой из лоскутов на живую нитку.
Довелось Мотылю со сценаристами свести в один фильм все, чем жива и славна Россия: Азию, армию, нефть, икру, бандитизм, революцию и баб — и всего с лихвой, всего через край, и со всем нужно обращаться бережно, ибо Восток дело тонкое, женщина тоже человек, а девять граммов в сердце прилетают, никого не спросясь. И связать всю гремучую смесь тем «рыжим, что к тебе приходил». Русским солдатом Федор-Иванычем, который один утрясет косяки, разрулит непонятки, зарубит лопаткой змею и отпишет домой, что опять не судьба свидеться, потому как долг пролетарский зовет на новый крюк в биографии.
Оттого, видать, русское чувство к картине приобрело характер религиозного. Ее кажут к выборам и в Новый год, будто на Пасху. Ее не комментируют в киносправочниках, а описывают, как чудо богоявленья, с дураковатой улыбкой счастья. С ней знакомят иностранцев, чтоб обратить в свою веру, но если не выходит — не кручинятся: если на первых тактах шварцевской мелодии с ритмичным шарканьем по песку человека не охватывает экстатическое волнение — это человек не нашей песочницы. Блаженны нищие духом.
Но в России и ближних окраинах вот уж 45 лет на всякий чих говорят «Стреляли», михалковскому директору Верещагину раз в полчаса советуют уходить с баркаса, а нехороших людей зовут Джавдетами. И 45 лет, как Сухов, не могут, да, если честно, и не хотят выбраться из этой заколдованной пустыни.
Вопросы есть? Вопросов нет.
«Инспектор уголовного розыска»
1971, к/ст. им. Довженко. Реж. Суламифь Цыбульник. В ролях Юрий Соломин (майор Головко), Евгения Ветлова (манекенщица Зоя), Владимир Заманский («Крот»), Михаил Водяной (фальшивомонетчик Сосин). Прокат 40,9 млн человек.
В 60-е из кино ушла большая уголовщина. После гулевых, поистине гангстерских 50-х, после «Ночного патруля» и «Следов на снегу», «Дела „пестрых“» и «Дела № 306», гонок с ревом по мокрому блестящему асфальту и рукопашных нож на самбо по колено в речке, после цыганок с картами, орудовцев со свистком, аптечных связных и TT под подушкой в стране настал гражданский мир, а дяди Степы пошли работать светофорами. Курились еще кое-где пережитки, следователи работали по кассационным жалобам невиновных («Человек, который сомневается»), нарсуды лузгали распоясавшихся хулиганов-указников («Обвиняются в убийстве»), йес-йес-ОБХС засылал Збруева в черное логово подпольных миллионеров («Два билета на дневной сеанс»); шпионов было полно — отчего-то в 60-х шпионы навалились на Россию-матушку и Грузию-подруженьку всей отщепенскою ватагой, — но «тяжелый» криминал с «малиновым» угаром, блатным юродством, покусыванием спичек и сопротивлением при аресте практически сошел на нет. Граждане мазурики измельчали до уровня Вицина-Никулина-Моргунова, а брали их за хвост участковые Анискин и Сережкин. В бандита не верили. Он был, а в него — не верили.
Вслед за мифологией пыльных шлемов, алых парусов, ученья-света и религии-опиума воскресла теория происхождения криминала из гнилой среды — и кино 60-х кинулось перевоспитывать заблудших, начиная с Катюши Масловой («Воскресение», 1961) и заканчивая резидентом Тульевым («Ошибка резидента», 1969). В 66-м социальный рай увенчался фильмом «Последний жулик», в котором освободившийся вор обнаруживал, что коммунизм уже наступил, денег нет, красть нечего и хочешь не хочешь придется честно трудиться. Солнечное шестидесятническое сознание не могло вместить, что на свете есть люди, которых следует просто давить, давить, как клопов. Человек в форме, делом которого и было давить, исчезал с экранов с той же скоростью, что и из жизни, в которой Хрущев во имя все того же коммунизма сдавал правоохрану бригадмилам и нардружинникам. Немудрено, что основная масса режиссеров-приключенцев занялась шпионами, а самым захватывающим ментовским боевиком стал «Ко мне, Мухтар!» (отсюда и бешеный успех телеспектакля «Следствие ведут знатоки», который первоначально вышел в единственном экземпляре, но потонул в народной