Дошло до того, что слова «уголовный розыск» в названии автоматически обеспечивали картине минимум 25 миллионов зрителей. Фильмы Суламифи Цыбульник «Инспектор уголовного розыска» (1971) и «Будни уголовного розыска» (1973) собрали 40 и 27 миллионов соответственно, а «По данным уголовного розыска» Валерия Михайловского (1980) — еще 27. То, что счастливая идея неомилицейского фильма пришла в голову режиссерше студии Довженко, определило его колер: в 70-е советское кино перешло на цветную пленку, за исключением национальных киностудий, где на цвет просто не хватало денег (как и в сплошь черно-белых братских кинематографиях Восточной Европы). В цвете снимали дедушку Ковпака и бунт узбекской женщины против паранджи — первому же советскому суперкопу нового поколения, майору Головко в светлом болоньевом плаще вроде тех, что в оны же годы начали носить бархатные инспектора Алена Делона, было навеки суждено остаться черно-белым.
Головко в брутальном исполнении Юрия Соломина был детективом новой формации. Не напяливал чуть что форму, не пододвигал сигареты на допросе, не искал подходцев к подозреваемым и не долдонил, что «факты — упрямая вещь». Носил тот самый плащ руки-в-карманах, жестко, отнюдь не по-отечески командовал своими операми, был лично известен половине городской шантрапы и даже катался на чертовом колесе с блондинкой-манекенщицей Зоей Ткачук. Майор угрозыска без верной жены и двух насупленных близнецов с гантелями — это было новое слово в криминалистике. Как и то, что в номере фальшивомонетчика он накрывал проститутку-единоличницу, при аресте рецидивиста Цыгана изымал шприцы и поддельные паспорта, а бандиты после сберкассы добивали своих раненых, чтобы не достались врачам. Сказать, что Украина скрывала и замалчивала социальные язвы, — нельзя такого сказать.
Но даже такой гусарский, делоновский детектив, как майор Головко, не мог увильнуть от первейшей обязанности советских майоров — перевоспитывать оступившихся. Сберкассу вместе со всеми брал шофер Сева Гриневич — и был тот Сева не до конца потерянным человеком. «У нас еще есть возможность помочь парню, — кипятился майор, — удержать от более тяжкого преступления!» Вообще-то за вооруженным налетом с убийством дежурного сержанта по тяжести сразу следует групповое людоедство с особым цинизмом — однако прозорливый майор, углядевший в Севе человечинку, удержал его от неверного шага. Гриневич написал майору письмо с поздравлениями на Новый год и благодарностью за посадку. Майор, в кожаной куртке постового старшины захвативший двух главных бандюг — нож на самбо, по колено в речке, — сиял: не прервалась традиция советского детектива. В год, когда в Америке вслед за «Французским связным» вошел в моду «грязный» полицейский фильм, стерильный «Инспектор» занял 46-е место в общесоветской табели о прокате, да и ныне пребывает в сотне самых кассовых картин бывшего СССР.
Цыбульник будто сглазила. Два года спустя по стране прогремело дело ростовских «фантомасов» братьев Толстопятовых, косивших из автоматов людей в сберкассах Ростова и Новочеркасска. Приговорив братьев к высшей мере, от фильма на яркую тему благоразумно отказались: не о чем было снимать фильм. После пяти лет налетов, трупов инкассаторов и тысяч похищенных рублей шайку задержал не розыск, а патрульный сержант, услыхавший пальбу, — к тому же с отчаянной перестрелкой в центре миллионного города. И добивать раненых бандитам не пришлось: напуганный пистолетом врач не только не сообщил о пулевом ранении, но и лечил одного из группы в течение двух месяцев. Жизнь в который раз оказалась паскудней кино — однако скрыть бандитизм 70-х было уже невозможно. Вслед за «Инспектором уголовного розыска» на экраны вернулся жанр жесткого милицейского боевика.
«Молодые»
1971, «Мосфильм». Реж. Николай Москаленко. В ролях Евгений Киндинов (Алексей Николаев), Любовь Нефедова (Женя), Михаил Кокшенов (Трифон Будорагин), Алексей Глазырин (папа-генерал), Алла Ларионова (мама-генеральша). Прокат 39,1 млн человек.
Хрущевская Россия была едина. Общие фильмы, почти общие книги, близкие темы и выставки, одинаково некачественный родной ширпотреб, последнее уважение к образованным. Массовый прием провинциалов в вузы и строгое распределение по городам, а больше по весям, обеспечивали взаимопереток и смешение крови, сбывшуюся утопию плавильного котла. Семидесятые вернули все на исходную. Введение обязательной десятилетки и ужесточение стандартов средней школы в городах практически закрыли провинциалам дорогу к высшему образованию, а недорогие специалисты требовались и на месте учебы: рассылка в тьмутаракань прекратилась, встречные потоки использовались лишь на черных работах. Началась эра лимиты, вконец рассорившая хутора с мегаполисами.
Новое обособление привело к очередному и на этот раз окончательному эстетическому разводу. Удобный для житья город стихийно дорос до отвлеченных бергмановских недугов: семейный дискомфорт, тошный магнит замкнутого пространства, нестыковка с пустоговорливым и назидательным человечеством, трафаретность обыденного существования, белые стены, зябкий ветер, осенний марафон. Об этом была вся молодая театральная драматургия от Вампилова до Арро, об этом пелись все до одной песенки с виду благополучной «Иронии судьбы», об этом снимались «Странные женщины», «Сладкие женщины» и фаталистские прибалтийские экранизации О. Генри. Очень много стало на театрах пыльных чеховских истерик, вдруг показалась близкой некоммуникабельность праздных антониониевских лунатиков. Жизнь — безрадостная штука, если вдуматься, просто у воюющей России до 60-х не было на это времени — именно нейтралитет Швеции, если верить Бергману, давным-давно привел ее на грань всеобщего экзистенциального умопомешательства.
Деревня знала наверняка, чем лечить эти панские немочи: глупостью. Многие из лучших тамошних и здешних — Аксенов в «Апельсинах из Марокко», Шукшин в рассказе «Петя», Макаревич в мемуарах «Сам овца» — провидели, что наиболее органичен и долог союз двух дураков; умный с умным, не говоря уж о глупом, сходятся не в пример тяжелее и неупокойнее. Так ты, добрый молодец, не кручинься, а сбрей бороду и езжай в тайгу, там тебя встретит в общем-то веселый молодой народ, а озорная крановщица-трелевщица жахнет рукавицей по спине, пошутит несколько нечленораздельных слов на языке, который она считает русским («Эва, вона, ёшкин кот»), — и будет вам счастье на Ангаре, на Ангаре. Авторы могучих сибирских романов искали и даже находили горячий философский камень, крестя европейский индивидуализм общинными, семейными, богоугодными и безнадежно дубовыми ценностями. Общий стол для соборных ужинов, представление пунцовых от неловкости, но храбрящихся зятьев семейному совету, галстук и двухсотграммовый графинчик на праздники, дедовские подтяжки, «цыц» и очки для чтения газет, которые ищутся всей семьей, в том числе смышлеными внуками, обсуждение злодейских планов сомалийских агрессоров против народной Эфиопии, утренний будильник и шутливая канитель у ванной. Любовь напоказ с бросаниями друг другу на шею, «Алешка, ты представляешь, какая нас жизнь
