Константин бежал от тоски, от смятенности и подавленности чувств, он хотел восстановить душевное равновесие, вновь обрести жажду знаний и творчества. «Целый век свой буду я стремиться разрешить божественные тайны…»
Путь в Германию пролегал через Петербург, а значит, предстояла встреча с Машей.
Константин несколько дней жил у Карташевских.
Виделся с Надеждиным, который недавно вернулся из УстьСысольска и Вологды, куда он был выслан за то, что напечатал в своем «Телескопе» «Философическое письмо» Чаадаева.
Надеждин познакомил Константина с редактором «Литературных прибавлений…» А. А. Краевским и с Иваном Панаевым.
Начинающий петербургский писатель, он был сыном Ивана Ивановича Панаева, представителя большого литературного семейства, первого лирика Казанского университета, старинного приятеля Сергея Тимофеевича. Теперь уже знакомились дети, завязывались дружеские отношения в новом поколении обоих семейств.
Иван Панаев рассказывает, как проходила их первая встреча с Константином:
«После объятий и крепких рукопожатий я спросил его:
– Надолго ли к нам, Константин Сергеевич?
– Нет, нет, – отвечал он, – зачем мне оставаться здесь? Вы знаете, что мне противен ваш Петербург… Я послезавтра уезжаю за границу. Мне просто душно здесь. Ваш Петербург… точно громадная казарма, вытянутая в струнку. Этот гранит, эти мосты с цепями, этот беспрестанный барабанный бой… Лица какие-то нерусские… Болоты, немцы и чухна кругом».
Неприязнь Константина к Петербургу была фамильная. Он даже повторял некоторые слова и фразы Сергея Тимофеевича.
Далее Иван Панаев рассказывает:
«Как будто для того, чтоб забыться, отвлечь свое внимание от всего этого, он начал смотреть вверх, на небо. Небо было ясно, одна только небольшая тучка пробегала по синеве… Аксаков схватил меня за руку, остановился и начал с жаром декламировать:
Последняя туча рассеянной бури,Одна ты несешься по ясной лазури.Он продекламировал мне все стихотворение, не замечая ничего и никого, и около нас уже образовалась толпа с ироническими улыбками.
Когда я обратил на это внимание Аксакова, Аксаков печально покачал головой.
– Я забыл, – сказал он, – я думал, что я в Москве. У нас нисколько не кажется странным, если человеку вздумается прочесть стихотворение, идя по улице…
И он продолжал на эту тему, прибавив в заключение:
– Бога ради, извините, может быть, я скомпрометировал вас».
Но Иван Панаев ничуть не был шокирован. Он испытывал симпатию к своему новому знакомому со всеми его странностями и чудачеством.
Вскоре после встречи Панаев сообщил Белинскому в Москву об Аксакове: «Признаюсь, он меня чрезвычайно утешил девственною чистотою своих мыслей и этою горячею преданностию к искусству. Смотря на него, я вздохнул и подумал: „В Петербурге нет таких юношей!”» Белинский отвечал И. Панаеву: «Рад, что вам понравился Аксаков. Это душа чистая, девственная и человек с дарованием».
Константин выехал из Петербурга 16 июня 1838 года дилижансом. Провожали его Иван Аксаков, Надеждин, Григорий Иванович и Надежда Тимофеевна Карташевские и их старший сын Александр.
Маши не было.
Накануне Константин отправил домой письмо: «Завтра в 10 часов выезжаю из Петербурга. Итак, прощай, милая Россия, дорогая страна! Сколько горестей и радостей было мною здесь испытано, сколько воспоминаний! Боже мой! вся жизнь моя прикована к этим местам».
Жадно всматривается Константин в окрестные пейзажи, вслушивается в песню ямщика, который олицетворял теперь для него «всю Россию».
Остановившись в Риге в гостинице «Лондон», Аксаков пожелал пообедать русскими щами. Блюда этого в «Лондоне» не оказалось, и Аксакову посоветовали зайти в расположенный поодаль русский трактир.
«Желая в последний раз поесть нашей вкусной похлебки, я отправился немедленно, но щей не было: все вышли, тогда я спросил себе кислых щей, и так как скучно было ворочаться, то там же и пообедал двумя блюдами».
Заодно узнал, что трактирщик именует кислые щи «везувием», видимо по причине их сильных бродильных свойств, – название, которому Аксаков «не мог не засмеяться».
Вот наконец граница. Путь Константина пролегал через Тильзит, Кенигсберг, Берлин, Дрезден, Лейпциг, Веймар, Висбаден, Франкфурт, Страсбург и далее в Швейцарию…
В Кенигсберге Аксаков посетил могилу Канта, благоговейно постоял у надгробия великого философа.
В Дрездене, в галерее Цвингер, видел «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, которая против его ожидания не произвела сильного впечатления. Зато очень понравилась «Святая ночь» Корреджо.
В Лейпциге побывал в старинной церкви, освященной еще в эпоху Реформации самим Лютером, спускался в погребок Ауэрбаха, откуда, согласно преданию, Фауст и Мефистофель улетели верхом на бочке.
Сильное впечатление производила на Аксакова средневековая архитектура, особенно готические церкви. Согласно господствующим эстетическим представлениям, которые разделяли и в кружке Станкевича, стиль этих сооружений с наибольшей полнотой воплощал романтический период мировой истории с его стремлением к возвышенному, к абсолютному, с его неизбывным томлением духа, с его впервые пробудившейся способностью к истинной любви, – а ведь это все так отвечало настроениям и переживаниям русского путешественника.
«В первый раз, – сообщал он Н. Т. и Г. И. Карташевским, – увидел я в Кенигсберге памятник средних веков: католическую церковь, мрачную и грозную; я вошел и в первый раз также встретил наконец следы рыцарства… Со всех сторон памятники, портреты рыцарей во весь рост и плиты, по которым ходил я, с их изображениями. Все это так сильно, так заодно действовало на меня!.. Да, рыцарство в первый раз показало миру, что есть иная сила – сила духа, сила внутренняя. Какое значение получило чувство любви во время рыцарства!..»
Но особенное, ни с чем не сравнимое волнение охватило Аксакова, когда он в Майнце пил кофе из чашки Шиллера, а в Веймаре стоял у его могилы. «Боже мой, какое важное, великое значение имеет для меня это имя! – писал он Н. Т. и Г. И. Карташевским. – Со сколькими другими душами соединяет он меня!» Григорий Иванович хорошо понимал, кого имел в виду Константин, с кем прежде всего соединяла его поэзия Шиллера…
Письма Константина теперь адресованы не Маше, но своим сосредоточенным, хотя и не всегда явным чувством, грустным лирическим тоном они словно продолжают их переписку двухлетней давности. Перед нами как бы вторая часть «романа в письмах», в которой героиня ушла с авансцены действия, но не из сознания героя. Наоборот, ее незримое присутствие чувствуется всегда, во всем. Может быть, Аксаков надеялся, что его строки попадут на глаза Маши…
Письма, адресованные домой, Аксаков подписывает «Ваш Костинька», реже – «Ваш Константин»; письма, направляемые Карташевским, – «Всею душою преданный племянник» или «Всею душою ваш Константин А.». Письма Константина по-прежнему исполнены доброты и теплой родственности, он никого не винит и не укоряет.
Между тем к Аксакову возвращается интерес к жизни и к наукам. Он мечтает серьезно заняться лингвистикой, рассчитывает за лето сделать «успех
