«Он шёл, строя личные планы и полный самых невозможных надежд… Окрестные жители… догадывались, что и этот юноша подчинился стихийному движению на запад»[98]. Хотя на реальной географической карте Абхазия по отношению к Мингрелии расположена несколько под другим углом — на северо-западе, в тексте многократно подчёркивается именно западный миграционный вектор — судьбоносный, маркирующий какие-то особые возможности для карьеры. Здесь очевидна обобщающая геопоэтическая аллюзия на известные в мировой истории сюжеты «покорения Запада»: на захватнические миграции азиатских народов, волнами «осваивавших» Европу в раннем Средневековье; на завоевание Северной Америки европейцами в Новое Время, а также на историю советской эмиграции в Европу и США.
Однако изображаемое в романе стремление героя к перемене места объяснимо не только из ракурса теории путешествий (желание инициации, перехода в другое состояние, приобретения более высокого статуса, самореализации и т. д.), но и с точки зрения геопоэтики, то есть интеллектуальной работы с ландшафтно-географическими образами: тяга человека к неизведанному пространству, к расширению своей персональной вселенной. Несмотря на определённую ландшафтно-климатическую близость Абхазии и Мингрелии (объединяемых историко-мифологическим топонимом «Колхида»), автор резко разделяет их в своём поэтичном описании: «Вдали засверкала голубая река, раскидавшая на белых камнях свои рукава. И с левого боку — море. Это была граница, за которой начинался совершенно другой мир. Там кончалась глинистая почва, там кончались болота с чахлыми ольховыми ростками, там кончалась влажная страна — и начинался вожделенный берег, где буйствовала диковинная природа, а аромат, переполнявший тот берег, рвался и сюда, но сквозняк речной долины уносил его к морю»[99].
Значимость перехода из привычного пространства в небывалое автор подчёркивает острой реакцией на этот рубеж полусказочного зоологического персонажа, напоминающего собой о тотемических ритуалах инициации — мыслящей дворняжки: «Собака за мостом вдруг остановилась, словно неожиданно наткнулась на стеклянную стену. Это была мингрело-абхазская граница».
Представление об Абхазии как об особом, райском месте или земле обетованной основано на реальных особенностях климата и ландшафта этой страны. «Современная Абхазия, занимающая северную часть Колхидской горной провинции, относится к самым тёплым и влажным областям Кавказа. Среднегодовая температура воздуха в Сухуме, достигающая +15 °C, является самой высокой на Кавказе… А. П. Чехов, посетивший Абхазию более ста лет назад, в одном из своих писем восторженно писал: „Природа удивительна до бешенства и отчаяния“…»[100]. Существуют даже исследовательские проекты, доказывающие, что именно территория Абхазии, в силу её ландшафтно-климатических особенностей, стала историческим прообразом библейского райского сада[101].
Неотъемлемой частью ландшафта, как известно, является флора. Взаимодействие с древесной растительностью составляет важный элемент геопоэтического контекста приключений героя: в пути он ежедневно ночует на деревьях. Эти эпизоды носят отчётливый реминисцентный характер. «Когда окончательно стемнело, Могель нашел удобное тутовое дерево у обочины и, усевшись под ним, разулся и перекусил. Потом, сунув глиняную обувь в суму, взобрался на вершину дерева и расположился на ветви, привязавшись к ней ремнем»[102]. Хотя удобство ночлега на дереве весьма сомнительно, автор не пренебрегает возможностью простроить ассоциативный ряд со знаменитыми фиктивными путешествиями из классической литературы, где герои вынуждены были ночевать на деревьях — как например Робинзон Крузо в первую ночь на своём острове или члены поисковой экспедиции в романе «Дети капитана Гранта», оказавшиеся в джунглях во время тропического ливня.
В некоторых эпизодах романа взаимодействие героя с ландшафтом приобретает особо символичные, почти сакральные черты. С точки зрения геопоэтики, в число ключевых моментов данного произведения Даура Зантария входят история создания Могелем глиняной обуви, а также мистический сон героя, где родная земля под ногами превращается в Золотое Колесо бога.
Первый из этих эпизодов происходит в самом начале путешествия. «Сойдя на обочину, он выбрал на берегу речки замечательную глину, которой всегда славилась Колхида. Он сел на камень, обработал глину и наложил себе на ноги. Потом, уже на ногах, стал эту глину лепить, придавая ей вид обуви. По бокам нарисовал орнамент, а на месте, где на кедах эмблемы, изобразил кабанчиков с папоротником в зубах — деталь средневекового мингрельского герба»[103]. Затем Могель обжигает глиняные башмаки на солнце, после чего практически не снимает их до самого прихода в Сухум. Причём ближе к финалу путешествия выясняется, что изготовление обуви из родной глины для путешествия в чужую землю является едва ли не традицией. «Джозефина же открыла нижнюю створку шкафа-вешалки и поставила глиняную обувь Могеля рядом с точно такой же глиняной обувью, только почерневшей от времени. То были башмаки, в которых прошёл в своё время его брат Энгештер свой бесшумный поход»[104].
В мировой художественной литературе, мировом фольклоре и эпосе весьма затруднительно найти аналогию этим действиям персонажа. Здесь Даур Зантария выступает как новый мифотворец, предлагающий яркий символичный сюжет: метафорическое сращение ног персонажа с родной землёй, парадоксальное использование её в качестве «средства передвижения». Можно провести лишь самое отдалённое сопоставление с греческим мифом об Антее, получавшем невероятную силу от соприкосновения с матерью — богиней Геей, воплощением которой являлась Земля.
Мистический сон Могеля приходит к нему задолго до границы между Мингрелией и Абхазией, причём в центре сновидческого сюжета лежит как раз переход этой границы. «…Он уже не шел, а танцевал. Ибо тут, на мингрело-абхазской границе, земля дрогнула под ним и, послушная его стопе, задвигалась назад. Теперь он уже не шел, а шагал на месте, подобно потийскому циркачу на барабане, с тою только разницей, что золотое колесо барабана вместе с циркачом словно бы двигалось назад, он же, Могель, если вглядеться со стороны моря, будто бы стоял на месте… Могель шел, а горбинка почвы под ногами, как обод золотого колеса, двигалась к нему от каждого толчка его ступни. Он шёл, танцуя, словно Заратустра. С каждым шагом придвигая абхазскую землю. А мингрельская земля, уходя из-под ног, позади собиралась в гармошку»[105].
Образ золотого колеса, важность которого подчёркивается самим заглавием романа, требует отдельного исследования. Здесь же отметим, что возникает он во время путешествия центрального персонажа, причём именно на границе двух стран, двух родин — его собственной и чужой.
Межкультурное взаимодействие, происходящее с Могелем во время путешествия, подчёркивается самим автором как ритуал посвящения в чужую жизнь, элемент инициации. Герой, как истовый исполнитель квеста, всячески настроен на это взаимодействие и на познание. «Тебе
