Даур Бадзович Зантария (1953–2001) — второй, на наш взгляд, после М. А. Волошина крупнейший геопоэт на советском и постсоветском пространстве, чьё мифотворчество также приобрело поистине национальные (в рамках своей национальной территории) масштабы, и при этом второй по известности за пределами Абхазии, после Ф. А. Искандера, абхазский писатель. «Даур Зантария был слишком талантлив. Двадцать лет назад он показал мне свою первую крупную вещь „Енджиханум, обойденная счастьем“, — писал о Зантария Андрей Битов. — Она была не только талантлива, но и гениальна, настолько в ней выражен новый жанр, новый писатель — органичный сплав эпоса и хроники, фольклора и летописи. Казалось, после Фазиля Искандера в абхазо-русской прозе делать нечего. Даур нашел путь, продолжение которого сулило мировую мощь»[141].
Однако между этими двумя абхазскими авторами, при некоторых неизбежных сюжетно-фактурных, «этнографических» элементах сходства в творчестве, существуют кардинальные отличия. Искандер изначально писал свои произведения на русском языке, родном для него. Зантария, уроженец абхазского приморского села Тамыш, долгие годы (с 1970-х до грузино-абхазской войны 1992–1993 годов) писал оригинальные произведения исключительно на родном абхазском, которым владел в совершенстве, лишь некоторые из рассказов переводя затем на русский язык для публикаций в русскоязычных изданиях. Лишь после войны, лишившись крова на родине (родительский дом в Тамыше был сожжён пожаром, а квартира его в Сухуме подверглась частичному разрушению) и переехав ради журналистского заработка в Москву, Зантария стал писать прозу и стихи сразу на русском. Поэтому абхазскими читателями литературное творчество Д. Зантария воспринимается преимущественно как более аутентичное, специфически-абхазское, нежели у Искандера: последний, как известно, даже изображая патриархальный кавказский быт, предпочитает рассказывать не столько о проблемах народной жизни, сколько о проблемах общечеловеческих, универсальных — «этническая» фактура служит писателю не столько предметом рассмотрения, сколько материалом и поводом для высказывания.
Проза, поэзия, эссеистика Даура Зантария отражали в себе, с одной стороны, историю Абхазии глубиной в несколько столетий (для написания основных своих повестей писатель проводил много времени в изучении государственных архивов), а с другой — недавнюю и современную жизнь республики: довоенную, военную, послевоенную. В этих текстах оживает его родная топонимика и топография — вплоть до геометрии абхазских пещер, в которых археологи проводили раскопки стоянок первобытного человека[142].
Однако наиболее важной в контексте данного исследования, и при этом наименее отражённой в публикациях стороной многообразного творчества Даура Зантария — прозаика, поэта, эссеиста, переводчика, киносценариста, публициста, — является его обширная и непрестанная внетекстовая, устная мифопоэтическая деятельность. Огромное количество весьма правдоподобных анекдотов и легенд о писателе, его афористичных высказываний и остроумных выходок приводят, например, многочисленные авторы раздела мемуаров о нём в его посмертном сборнике «Мир за игольным ушком». Типичную историю о Зантария излагает, например, его друг Борис Джонуа: «Я ездил в деревню и записал такой фольклорный материал, от которого наши фольклористы лопнут от зависти! — сообщил он. Вытянув руку вперед, он стал декламировать…»[143]. В дальнейшей беседе, благодаря проницательности автора мемуара, выясняется, что это очередная мистификация Даура. Всё же множество его розыгрышей самого разного рода не были распознаны как таковые и разоблачены, поэтому коллективная память о нём представляет собой огромный конгломерат исторически бесспорных фактов и результатов безудержного мифотворчества — зачастую не только со стороны Зантария, но и коллективного, с участием его близких друзей и коллег по литературному цеху. В этот процесс вовлекался самый разнообразный фактологический и фактурный материал — от литературных, художественных и киносюжетов до этнографических особенностей абхазской жизни и сиюминутных обстоятельств городского быта. Но главное, что эта постоянно разрастающаяся новая мифология охватывала практически всё культурное пространство Абхазии, придавая ему дополнительную артистическую окраску и литературный блеск.
Даур Зантария, таким образом, был ярко выраженным геопоэтом второго, оседлого типа — переописателем своего культурного пространства, преобразователем ландшафтно-территориального мифа родной страны. «Оседлость» его, выраженная гораздо сильнее, чем у М. Волошина, имела характер анекдотический. Почти все его друзья и контактёры познакомились с ним не просто на маленькой территории Абхазии, откуда он выезжал крайне редко — более того: в большинстве случаев это произошло на одной и той же исторической площадке, знаменитом летнем ярусе сухумского ресторана «Амра», расположенном на выдвинутом в море пирсе в самом центре города, напротив гостиницы «Абхазия» и начала улицы Фрунзе (ныне Айдгылара).
Автор этих строк тоже впервые увидел Зантария именно в «Амре», в мае 1986 года, и при дальнейших визитах в столицу Абхазии часто пересекался с ним именно там: место встречи изменить нельзя… Фото Зантария с Фазилем Искандером, Андреем Битовым и другими известными писателями зачастую сделаны тоже в «Амре», за чашечкой турецкого кофе или рюмочкой армянского коньяка.
Всё вышесказанное приобретает довольно парадоксальный оттенок на фоне того странного факта, что образ Даура Зантария в глазах его друзей был почему-то достаточно тесно связан с темой путешествий. Отчасти это объясняется, конечно, подчёркнуто ориентальным, «дервишским» мировидением писателя, которое весьма часто и весьма художественно артикулировал «Старик», как называли Даура все друзья: мудрость на Востоке часто тесно связана со странничеством, паломничествами и т. д. «На зайце суфизма я доскачу до твоего слона индуизма и буддизма», — приводит характерное для Зантария высказывание его близкий друг, писательница Марина Москвина в предисловии к составленной ею первой посмертной книге Зантария «Колхидский странник», откуда мы уже процитировали выше высказывание Андрея Битова. Почву для представления о себе как о путешественнике мог давать в своих текстах и сам Даур. Так, пиша о древнем абхазском городе Анакопии, он замечает: «Когда-то я держал в своих мечтах, что последние годы своей жизни проведу в этом благодатном месте. От этой мечты я не отказался и теперь, когда путешествую по белу свету…».
Тем не менее, для текстов Зантария характерны достаточно ироничные, абсурдные или гротескные пассажи в отношении феномена и практики географического путешествия: «папуасы не тронули ни единого гвоздя в оставленной великим путешественником хижине, почитая белого господина, как божество, правда, вскоре после того, как сам он был ими съеден»[144]; «Нет смысла здесь рассказывать обо всех злоключениях, которые выпали на долю нашим путешественникам из Обезьяньей Академии по пути в Хуап»[145]; «Сам Платон в жизни был и тружеником, и путешественником одновременно! Он ходил и общался с людьми в силу своего пристрастия к конокрадству»[146]; «…путешествие к Хвосту Земли закончилось тем, что горсовет прописал цыган в Старом Посёлке»[147]; «Ночь выдалась для путешественника тревожная: ему пришлось наблюдать битву в небе кавалерии абхазских и черкесских джинджиков, то есть попросту вампиров»[148]; «„Выдающегося норвежского
