Нашими старыми способами можно изобразить состояние крестьянского двора в 1929 году и ими нельзя изобразить состояние сельского хозяйства в Нижнем Поволжье, наступления пустыни, образования оврагов, пересыхания рек, так как это никаким образом не влезает в проблему личной жизни. Обычно оказывается, что люди живут плохо, потому что человек работает над вещью сейчас самой неинтересной — над бытом. Быт подлежит уничтожению. И будет уничтожен, когда до него доберутся. Быт сейчас — это тактика, а строительство — стратегия. Писатель за тактикой не видит стратегии.
Кроме того, тот запас знаний, который имеет сейчас писатель, негоден для анализа новых событий. Писатель, например, привык к вещам прилагать эпитет, причем эпитет дается по случайному признаку, для создания иллюзии реальности. Достоевский обучал Григоровича писать и заставлял его писать вместо «пятак упал» — «пятак упал, звеня и подпрыгивая». Поэтому Огнев при описании завода, написал, что конвейер двигается скрипя. Но конвейер скрипеть не должен, это противоречит его свойству, этот эпитет ему не нужен. Поэтому рабочие протестовали против статьи Огнева. Получилось взаимное непонимание писателя и читателя.
Современный писатель-прозаик хуже всего пишет ту первую страницу плана, которую он должен написать и положить перед собою до работы. Плохо, когда «Враги» Лавренева основаны на том, что существуют два брата — красный и белый. Хуже, когда «Братья» Константина Федина основаны на том, что существуют три брата — красный, розовый и нейтральный музыкант. Совсем плохо, когда роман Олеши, сделанный на превосходных деталях, дающий превосходное описание вещей, шрамов, зеркал, улиц, тоже основан на том, что существуют два брата — красный и белый. Здесь нет сюжета. Он никак не разрешен. Вещь никак не построена. Ее хватает только на параллелизм. Материал размещен неправильно. Стиль вещи вскользь определяет сам Олеша, говоря про фамилию героя, ведущего повествование, что эта фамилия (Кавалеров) низкопробна и высокопарна. Высокопарный стиль Олеши неправильно окрашивает роман.
Когда Кавалеров говорит, что «вы прошумели мимо меня, как ветвь полная цветов и листьев», то эта фраза не может быть дискредитирована в романе, потому что она сделана доброкачественно и введена в систему романа. Олеша переплел образы своего романа. Ветки в главе седьмой введены через цветущую изгородь, через птицу на ветке. На окне стоит вазочка с цветком. При испуге падает вазочка, «вода из вазочки бежала на карниз». Потом вазочка катается, потом девушка плачет и слеза «изгибаясь текла у ней по щеке, как по вазочке». Это очень хорошо сделано, потому что материал накоплен незаметно, нужен в тех местах, где он подан предварительно. Слеза же, текущая по щеке, как по вазочке, работает, давая рисунок щеки.
И вот сюда введена ветка. Ветка опротестована Бабичевым. Но так как фраза о ветке введена в систему стиля Олеши, то она не может быть опротестована путем телефонного согласования. Так как стиль вещи связан с Кавалеровым, а не с Андреем Бабичевым, то героями вещи являются Кавалеров и Иван Бабичев. На их стороне стилистическое превосходство. Неправильное, невнимательное решение основного сюжетного вопроса, несовпадение сюжетной и стилевой стороны испортили очень хорошую прозу Олеши. Ошибкой вещи является также не всегда правильное разрешение эмоционального тона вещей. Например, он хорошо характеризует женщину старуху, снижая ее требухой, которой она кормит кошек. Но в описании кровати сделана ошибка, потому что кровать дана с точки зрения ребенка — поэтому она не отвратительна, а затейлива.
Вещь Олеши хороша, но она никуда не ведет. Это какой-то отрезок рельсовых путей. Все концы путей ведут в тупики.
Инерционное искусство обладает способностью искажать факт. В наше время, время создания новых фактов, нельзя идти на риск сохранения старых форм.
ПО ПОВОДУ КАРТИНЫ ЭСФИРИ ШУБ
О голодных годах, о годах военного коммунизма все говорят сентиментально или оживляясь.
Это относится и к тем, кто в это время революции и не делал, по крайней мере сознательно.
Дома стояли в полуочищенной, полуоттаявшей чешуе инея.
Улицы заросли сугробами и были мягкими и среди них вились тропы.
На Петербургской стороне снялись с якоря и ушли в печи деревянные дома, оставив на месте причалы — кирпичные трубы.
Вещи изменили вкус, вид и назначение: достав глицеро-фосфат, пили с ним чай, — потому что это казалось сладким.
Все это жалкие слова.
Под Херсоном в Днепровском отряде я поступил по профсоюзной мобилизации в батальон Чека; он состоял из солдат, побывавших в Ленинграде.
В Питере им пришлось топить печи нарами, а вспоминали город они так — «голодно, но интересно».
В нашу литературу и кино «интерес» голодных лет не попал.
Вспомните пустой город с бесплатно не идущим трамваем; Неву, пустую и чистую, или снега города в желтых пятнах.
А между тем русское искусство живет запасами изобретений того времени.
Отец и внук молодых, Мейерхольд, тогда делал свои первые постановки.
В Питере в Народном доме шла цирковая комедия, в Эрмитаже в 1920 году Юрий Анненков ставил то, что сейчас называется «Ревизором» — «Первого Винокура» Льва Толстого, разрушая традиционный текст.
Это было время эксцентризма. Появились фэксы с водевилем «Женитьба», и публика играла в зале мячом, ожидая начала представления.
А Максим Горький тогда не писал «Дело Артамоновых», но писал книгу о Толстом и нигде не обнародованную комедию для цирка «Работяга Словотеков».
Эйзенштейн работал на фронте, потом с Фореггером, работал тоже на эксцентрическом материале.
ОПОЯЗ собирался на кухне оставленной квартиры Брика. Топили плиту книгами и совали ноги в духовой шкаф.
В «Доме искусств» в комнате Михаила Слонимского, в которой из вентилятора почему-то текла вода, заводились веселые Серапионы.
Они тогда еще выдумывали вещи, но не писали полного собрания своих сочинений.
На стенах города, прибитая деревянными гвоздями, висела «Жизнь искусства» со статьями формалистов и объявления какой-то Аранович о школе ритма для красноармейцев.
Мы все обязаны признаться, что много должны этому холодному, горькому, растрепанному, как костер, на двадцатиградусном ветреном морозе, времени. И всегда его любим.
Дело в том, что тогда авансом был осуществлен социализм.
Воздух свободы, а не необходимости, парадоксальнейшее предчувствие будущего, заменял в Питере жиры, дрова и вообще атмосферу.
Социализм не представим. В нем угрожают нам нивеллированной скукой.
Но мы знаем его.
Знаем книги без гонорара и работу без принуждения.
Я думаю, что со мной вместе вспомнят так многие.
Чувство невесомости, возможность двигаться, отсутствие судьбы — и от этого творческая работоспособность.
