Вспоминая об этом сейчас, она вновь ощущала резкую боль обиды. Хотелось обернуться, взглянуть на Ингвара – она доверяла ему больше, чем брату, а он ее предал! – но не хотелось его видеть. Она выбрала его, а он выбрал… болгарыню. Да кто она такая? Что их связывает?
Стараясь выбросить мужа из головы, княгиня смотрела на Хельги. И вот наконец лодья подошла к причалу, отроки перекинули сходни. Она подала знак Вощаге, чтобы поднес заготовленный рог, – но Хельги уже спешил к ней, протянув руки, и руки эти ожидали встречи явно не с рогом. На его грубоватом выразительном лице отражалась такая жажда скорее прижать ее к груди, что Эльга почти невольно тоже протянула руки и шагнула к нему. Хельги так сильно загорел, что красного родимого пятна на пол-лица, так поразившего ее в первую встречу, стало почти не видно; но сильнее, чем загар, лицо его изменило это выражение целеустремленной, готовой смести все преграды любви.
Уж здесь ей не приходилось сомневаться, на чью сторону встанет ее брат.
Они обнялись прямо возле борта лодьи; неясный гул большой толпы быстро сменился приветственными криками. Встреча брата и сестры – ярких, красивых – будоражила сердца, и радость их захватывала даже тех, кто ждал от приезда Хельги Красного нешуточных бед. Вслед за Эльгой к нему стали подходить бояре – сперва Избыгневичи и Боживек с домочадцами, как сваты Олегова рода, потом и другие. Хельги всех обнимал, приветливо здоровался – казалось, весь Киев ждал его с тем же нетерпением, что сестра, и теперь так же рад.
Из всей родни не стремился в его объятия лишь Свенельд – свекор другой сестры Хельги, то есть Уты. Он стоял возле Ингвара, ожидая, пока Хельги вспомнит о вежестве и подойдет поздороваться с князем. Ингвар держался спокойно, лишь на лице его все сильнее проступало ожесточение – такого труда ему стоило сохранять невозмутимость. Свенельд усмехался, похлопывая себя по ноге своей знаменитой плетью, сделанной из сломанной втулки копья с богатой золотой и серебряной насечкой.
Наконец сама Эльга вспомнила, что киевский князь – пока что Ингвар, и именно к нему Хельги надлежало подойти первым делом. Сделав отрокам знак раздвинуть толпу, она повела брата к мужу.
– Прости, княже! – За три шага Хельги поклонился и даже сдернул свою хазарскую шапку – шелковый шлем, тряхнул длинными русыми волосами, связанными в хвост. За три года он стал говорить по-славянски совсем свободно, и выговор его был много лучше, чем у большинства норманнов в дружине. – Обступили – не пробиться. Будь цел!
На лице его была почти та же радость, что при встрече с сестрой, лишь с оттенком искреннего дружелюбия вместо нежности. Никто бы не подумал, что его появлению на этой пристани предшествовали долгие непростые переговоры, угрозы, передача заложников… Что не шурин вернулся к зятю, не воевода к князю, а прибыл новый искатель княжьего стола…
И вот тут, глядя, как Ингвар без большой горячности, но все же отвечает на объятие, Эльга уловила ту мысль, что мелькнула молнией в сознании, еще пока она глядела на приближающуюся лодью. Племянник Олега-старшего прибыл в Киев к Ингвару, как сам Вещий когда-то прибыл в Киев, где ждал его Аскольд… К этому самому причалу.
И от этой мысли Эльгу бросило в холод – уж слишком длинную цепь потрясений нарисовала она.
* * *«Что же ты так долго коней-то седлал, бес ты узкоглазый! – думал Мистина на другой день после ночной битвы у Протолчи, сидя на ковре в жилище Тугана и глядя на печенежского вождя напротив. Тот полулежал, опираясь на подушки. – Наскочил бы ты не на меня, а на Хельги – и тебе бы больше свезло, и меня бы от забот избавил».
Хельги Красный проходил здесь уже после того, как князь Ильбуга узнал о женитьбе Ингвара на болгарыне, дочери Пресияна, и «уехал в большом негодовании», как сказал Туган. Успей печенеги перехватить его – тысячная дружина Хельги стала бы довольно легкой добычей четырех тысяч всадников. Но тому и здесь повезло – богини судьбы опять бросили ему счастливую нить и провели над бездной, как в Боспоре Фракийском. И удар принял на себя Мистина, явившийся в эти места две недели спустя.
Этим утром войско должно было отправиться вверх по Днепру – через пороги, к Киеву. Мистина всей кожей ощущал, как дорого время и как непростительно его терять, но приходилось задержаться еще на день-другой. Нужно было допросить пленных, решить, что с ними делать, позаботиться о своих раненых. Ночная битва оставила более двух сотен таких, кого нельзя было перевозить. Приходилось просить Тугана, чтобы принял раненых и обеспечил уходом, пока не окрепнут и не смогут отправиться домой – теперь уж не ранее зимы. Настырный Добрин долго торговался с Ахсаром за печенежских лошадей – ясы наловили их с полсотни голов и утверждали, что это их добыча. На что им указывали, что в битве они вовсе не участвовали и задерживать лошадей – значит отнимать чужую добычу. А это весьма неосторожно, когда настоящие хозяева – люди опытные, хорошо вооруженные и сердитые. Сошлись на том, что на стоимость части лошадей Туган будет кормить и лечить раненых, десяток выдаст им для обратного пути, а остаток возьмет себе за труды. Не говоря об этом вслух, Мистина подозревал, что одну-две лошади Тугану придется пустить на поминальный пир по тем, кому выздороветь не судьба.
Виновник всего этого полулежал перед ним, вытянув сломанную ногу. Обычно степняки, наученные падать с седла, обходились без повреждений, но не когда сама лошадь валится на тебя сверху. Этот еще легко отделался – кости наружу не торчали, нога заживет, хотя ловкости у всадника поубавится. А мог бы хребет сломать. Среднего роста, довольно плотный, широкоплечий, с круглым лицом и широкими, сросшимися черными бровями над узкими, глубоко посаженными глазами, тот был истинным сыном степей. Приглядевшись при более ярком свете, Мистина решил, что пленнику его, пожалуй, ближе к двадцати, чем к тридцати годам: в чертах его, в круглых щеках, покрытых реденькой бородкой, в полных ярких губах сохранилось еще нечто юношеское. Шлем и золоченый пластинчатый доспех хазарской работы с него давно сняли, а под ними оказался зеленый кафтан, отделанный греческим шелком, да еще обшитый бронзовыми узорными бляшками. Вместо пуговиц служили бронзовые бубенчики. Кочевники сами не сильны в окрашивании тканей, и любая цветная вещь у них бросается в глаза. Такой кафтан, как этот, у них стоит неплохого табуна.
Два его пояса лежали на ковре под боком у Мистины, и пленник порой поглядывал на них: возле долговязого руса лежала
