Вот дураки-то. Или прикидываются? Прикидываются, конечно. Гогочут.
– Как же я соскучилась, – выкашляла наконец.
Поверхности моей головы не хватало, чтобы они все втроем, одновременно, меня в нее целовали. Но эту задачу они тут же как-то решили.
– Давай расплачивайся и пошли. Наши все тебя ждут! – шепнула мне на ухо Шенай.
Барменша улыбнулась, наблюдая наше братание, поздравила нас с Рождеством, и входной колокольчик протренькал нам «пока». Мы двинулись вглубь города, к незримой равнине, и минут через десять дорога начала взбираться на холм к югу от мэрии, параллельно Гаврскому шоссе. Подъездная аллея, зашторенная полуголыми ветвями зимних деревьев, вскоре уперлась в кованые ворота, за которыми виднелась просторная усадьба желтого кирпича. Дилан позвонил в интерком, и с тихим пиликаньем ворота приоткрылись, пропустили нас на территорию и так же неспешно затворились за нами.
Толстый сплошной травяной ковер, не заметивший наступления зимы, поглощал шаги. Тропинка была, но я ломанулась по прямой, а мои провожатые, быстро переглянувшись и прыснув, двинули за мной. Окна обоих этажей сияли, занавешенные каскадными гирляндами, одно было открыто. На подоконнике стоял бумбокс, из него негромко изливался Wet Wet Wet, «Love Is All Around Me». На секунду мне померещилось, что я провалилась по горло в Ирмины дневники. Однако наваждение прошло, когда над бумбоксом показался Альмош – в толстенном туристском свитере с растянутыми воротом и рукавами.
– О-о! Саша приехала! – заорал он, перекрикивая музыку и тут же скрылся внутри дома в прыгающих тенях, подкрашенных золотым. И вот они, все, вечно юные боги, встречают меня. Все ли? Известно, кого я искала глазами – и не находила.
Энгус, Беан, Альмош, Тэси. Вайра? Ирма?
– Будет, будет тебе и та, и, глядишь, другая. – Смеются хором и обнимают, обнимают. А все мое внутри, уверенное, что со вчерашнего дня прошла минимум неделя, вдруг обмякает и начинает подтаивать, прямо у них на руках. Так хочется говорить с ними, быть в этом Доме Объятий, чтобы мироздание сфотографировало нас, и мы бы замерли навсегда тут, на пороге, все вместе, насовсем, и «Love Is All Around Me» пусть замрет и висит, как платоновская идея, в остановившемся зимнем соленом воздухе.
– Сейчас вылетит птичка, меда, допросишься! – галдит мое племя, и время с грохотом обрушивается опять, и они тащат меня в прихожую, сдирая с меня на ходу рюкзак, сырую одежду, усталость, сон, всю предыдущую жизнь. Четырнадцать рук одновременно волокут меня к креслу у резвящегося рыжим камина, наливают мне грог, растирают мне ноги, накрывают пледом. Слышен смутный шум бурлящей воды – кто-то пошел наполнить для меня ванну. Ребята, не надо, я сейчас засну, а я не хочу спать – я хочу быть с вами! Как же хорошо, Рид, как же хорошо у тебя в гостях.
Маджнуна присаживается на корточки рядом со мной:
– Представляешь, Вайра – сама! – прознав, насколько сильно… э-э… захлопнуло Ирму, приехала ее выковыривать из раковины. Герцогу, правда, это стоило некоторых усилий. – Маджнуна играет бровями, а я теряюсь в смыслах, вложенных в эту фразу. – Но у него всегда все получается, ты ж понимаешь. В общем, Вайра сейчас у Ирмы, обещала к восьми привести. У нас тотализатор, Альмош играет против всех – говорит, что ничего не выйдет, а мы считаем, что уже в семь обе будут здесь. Присоединяйся!
– Отцепись от человека, Мадж, отойди-ка. – Экскаватор-Энгус подымает меня из кресла ковшами-ручищами нечеловеческих размеров. – Шен, дуй в ванную, открой мне дверь.
И Шенай уже прыгает белкой на шаг впереди, и распахивает двойные двери в пар и полусвет одетой в лиловый кафель ванной комнаты, и я не успеваю оторопеть от мысли, что сейчас будет то же, что когда-то случилось с Ирмой. Но тогда были весна, и река, и молодящийся лес, и грохот пронзительной воды по камням. И все, все они рядом.
– М-м! Хочешь общего собрания, меда-малявка? – Шенай не оставляет мне простора для возражений, оправданий или даже возмущений – какого черта она лезет по локоть в липкую непрозрачную субстанцию, которая в данный момент заменяет мне мозг? – и вопит голодным грифом на весь дом: – Меды и медары, Саша желает, чтоб мы все вместе!
Мне становится все равно – и нет блаженнее этого безразличия. Мое «я» висит где-то в самых толстых клубах пара, под потолком, и глядит детскими праздничными глазами, видит: вот они заходят молча, один за другим, и заполняют собой эту сумеречную пазуху. Мои люди. Вот они рассаживаются на корточках, как индийские подростки, вдоль стен. Вот Энгус устраивает меня на краю великанской ванны. Вот Шен садится рядом и поддерживает меня за спину, чтобы я не кувырнулась до времени в горячую, белесую от налитого в нее лавандового масла воду, и распускает мне волосы. Вот Энгус с неожиданной для его рук ловкостью проникает мне под свитер и, не прикасаясь ко мне, слущивает его с меня, вместе с пахучей уже майкой, а потом опускает меня на ванный коврик, расстегивает на мне джинсы, – и я с околосветовой скоростью ре– и прогрессирую до двух– и девяностолетней себя, когда твоя материя управляется только чужими руками, когда тело еще и уже не просыпается в ответ, а только умеет благодарить и сдаваться бездумно, без ожиданий. И я вижу, как они, мои люди, видят меня в моей, пусть временной и совершенно желанной немощи, и можно не прикидываться, быть и не казаться, позволять, впускать, ничего не бояться. Они видят: вот Энгус легко, как писчую страницу с потекшими чернилами, поднимает меня с пола и медленно-медленно отдает меня во власть четвертого элемента, погружает в воду, как новорожденную, и там, у потолочных огней в кисее пара, я с восторгом такой себя и начинаю осознавать – вновь рожденной.
А потом, в трех махровых полотенцах и под пледом, в кресле в гостиной, со стаканом грога в руке – я сижу и ничего не понимаю. Свечи и гирлянды завьюживают все сильнее и сильнее. Или это грог? Или со мной такое от ужаса, что не поймать мгновения, не удержать. Надо встать, подвигаться, покружиться в этом буране. И ничто не изменилось вокруг. Никто ничего не заметил. И в обыденности – спасение, ответ и полная свобода от застенчивости. Энгус с Тэси уже ушли на кухню – доводить до ума новогодний ужин, должно быть. Альмош ходит на двор и обратно, таскает дрова для камина – впрок, чтобы вечером, наверное, уже никуда не бегать. Беан сидит рядом, держит
