В голове раздался мечтательный голос Валета Червей: «В Зале Зеркал не ищи зеркала, память ищи, что как солнце светла».
— Сволочь! Вот что придумал? А если я не хочу? Эй, усатый! Выпусти меня отсюда!
Ругательства Шнырялы потонули среди ее собственных голосов. Рядом стоящее зеркало вздрогнуло и закричало: «Я не хочу испытаний! И Макабр свой засунь в…»
— Заткнитесь! Заткнитесь! Заткнитесь!
Шныряла скорчилась на полу, окруженная гудящими зеркалами, и прижала руки к ушам.
— Прочь! Не хочу вас слушать! Не хочу видеть! Сгиньте!
Паника нарастала и нарастала, покуда Шныряла не поняла одну простую истину: ее пугает вовсе не то, что говорят зеркала.
Ее пугает то, что в каждом зеркале — она сама.
Шныряла осталась наедине с собой настоящей. Приоткрыв глаза, она увидела, как размахивает ножом и рычит, и лицо такое отталкивающее и неприятное, что к горлу подкатил комок.
Смотреть на себя со стороны было мерзко.
И Шныряла поняла вторую правду. Она злая.
Каждое отражение рычало, вопило и язвительно плевалось — и, казалось, плевки летят из зеркал под ноги ей самой — единственной настоящей Шныряле среди тысячи копий. Девушка сжалась в комочек. «Чего он хочет, этот Валет?!»
И озарение пришло само собой.
«День, когда силу Любви потерял».
Сколь бы злой ни была Шныряла, одна черта ей была чужда: трусость. Она привыкла находить выход сама. «Думай, думай!» И Дика наконец поняла, что требуется. «Он хочет, чтобы я нашла день, когда я…» Она стиснула зубы. «НЕТ!»
Но выбора не было.
Собравшись с силами, Шныряла встала с пола и отряхнула юбку. Подняла оброненный нож и побрела дальше, искать тот самый день… Казалось, прошла вечность, прежде чем Шныряла привыкла к звукам своего голоса со всех сторон, но все равно вздрагивала, если какое-то зеркало начинало орать над самым ухом. Она тащилась по проходам, забиралась по ступеням, чтобы заглянуть в стоящие на возвышении зеркала, и наблюдала со стороны всю свою жизнь. Будто доАгую-долгую пьесу, поставленную в театре Мира. И поняла: если бы ее жизнь была пьесой, то определенно драмой. А о главной актрисе в газетенках бы написали: «Некрасивая, да еще и переигрывает в каждом акте».
Шныряла устала, присела на ступеньку и вытянула ноги. Прислонившись к массивной раме, она вдруг услышала за спиной: «Мне нужно уйти. Быть может, навсегда. Или нет. Решит судьба».
И сердце екнуло.
Медленно обернувшись, Шныряла увидела себя и Вика — они беседовали в подземелье. В полумраке было видно, какое чумазое у нее лицо, но даже так различие между ею нынешней и той восемнадцатилетней Дикой оставалось разительным. Пусть лицо в пыли и царапинах, волосы растрепаны, а одежда обтрепалась, но там, в зеркале, она — живой человек. Красивая загорелая кожа, глаза яркие и ясные.
Тогда Дакиэна еще не была нежителем.
Еще не умерла.
Шныряла коснулась поверхности — зеркало зарябило, но не погасло. Виктор стоял высокий и стройный, точно деревце, облаченное в листву, — его стан в тот вечер облекал ярко-зеленый камзол. Но глаза все равно были зеленей. Он сложил руки на груди и чуть склонил голову — и видно было, как тяжело даются ему слова, как складки пересекают лоб. И хотя он держался, глаза выдавали грусть — даже отчаяние!
Девушка в отражении распахнула глаза. На какой-то миг потеряла дар речи. Сперва лицо ее было растерянным и удивленным, а затем… Шныряла узнала это выражение. Она видела его сегодня тысячу раз. Злость.
Это воспоминание было знакомо лучше других. Она уже видела его, когда искала ключ у Господаря Горы, и помнила, что будет дальше… Пока она, восемнадцатилетняя, боролась с собой, Виктор глядел на собеседницу и молчал.
И только сейчас Шныряла поняла одну странную вещь…
То, чего не замечала никогда.
Подобный взгляд был у Вика, когда Кобзарь расспрашивал ее о любви.
Он ждал.
Молчал и ждал.
Всегда.
Она поняла это лишь сейчас.
Ей стали ясны его странные фразы, которые прежде казались просто красивыми словами, а теперь обрели смысл: «Любовь — это ждать. Ночь, всю жизнь или вечность. Чтобы однажды быть вместе».
И в этот роковой момент Виктор ждал…
Чего же?
Она вглядывалась в его зеленые глаза, подернутые печалью. Вик затаил боль. Его рука то и дело дергалась по направлению к девушке, но вновь и вновь он сжимал пальцы в кулак и прятал за спиной. Сомнение.
— Ну и уходи! Катись ко всем чертям, тоже мне… друг!
Глаза Виктора распахнулись. На какое-то мгновение он потерял самообладание, потом его охватила решительность, как тогда, на рассвете у каморки.
«Дика, — зовет Виктор, глядя ей прямо в глаза. — Ты будешь ждать меня?»
Его рука тянется дальше, чем обычно, но юноша ее отдергивает. Боится дотронуться до нее. Хочет что-то сказать, но давит в себе слова. Молчит. Ждет, когда скажет она…
И ничего не слышит в ответ.
Девушка толкает его в грудь, и он отступает с поникшими плечами.
«Я должна была сказать. В ту ночь, прежде чем Вик ушел на испытание, — я должна была сказать то, что хотела! Но, черт возьми, мне было страшно!» Если бы она преодолела себя в тот миг, если бы победила гордость и призналась ему — он мог бы остаться… От этой мысли сердце в груди заныло. «Если бы…» Он был змеем, выросшим без людей, что мог этот мальчик знать о человеческих чувствах? Виктор, вероятно, даже не понимал, что с ним происходит. Если что и хотел — боялся этого. И она боялась. Но знала, что чувствует к другу на самом деле…
Виктор всегда был с ней. Она научила его языку людей, подарила имя. Сколько ночей они сидели рядом и разговаривали, завернувшись в потрепанное одеяло, так близко, что стоило двинуть рукой…
Шныряла прикусила губу.
«Если бы…»
Она могла сказать ему…
…и этот камешек, упав в воду, изменил бы течение всей жизни…
