Ветер подхватывал, рвал, сносил дымы в сторону. Кильватер гнул длинную дугу.
Хорошо просматриваясь с флагмана, колонна шла ровно, за исключением немного рыскающего «Ермака». Чуть отдельно двигались германцы.
Вдалеке по левому траверзу, «аж в шестидесяти кабельтовых», как доложил дальномерный пост, чернил небо «британец».
Рожественский даже не стал себя утруждать биноклем, чтобы рассматривать гнусный «Бервик».
«Гнусный» – это он так сам его окрестил, периодически косясь на левый траверз, ду́мы думая свои недовольные: «Ночью он, конечно, подберётся ближе. Пользуясь тем, что у нас нет крейсеров охранения».
Английский крейсер продолжал оставаться неприятным «бельмом на глазу» – и недавним инцидентом с рыбаками, и самим своим присутствием, и ожидаемыми провокациями.
«А как взять, да поднять флажный, да известить беспроводным: “провожу учебные стрельбы к норду, норд-осту, норд-весту. Аккурат в тех секторах, где и пуганём шпиона.
Или же, как стемнеет, дать команду Владимиру Иосифовичу… пусть он “Ослябей” проведёт траверзный рейд, миль на пять-семь[73]. Да потушив огни! Осторожно, конечно, потому, как и “британец” может без огней тишком двинуть на сближение».
Адмирал всё же поднял бинокль, но английский крейсер скрывали собственные дымы.
«Коптит! Твоё счастье, что зарубил инициативу потомков. Верю – гореть бы тебе, поганец. Убийца простых поморских рыбаков».
Зиновий Петрович переключил свои мысли на пришельцев из будущего: «Н-н-да! Ох уж эти потомки…»
Узнать, что они что-то затевают, не составило труда. Дубасов совсем уж зачастил на «Скуратов», и достаточно было спросить его напрямую честь по чести.
«Но каково! Английский крейсер, конечно, следовало бы наказать и изгнать. Но не таким же подлым образом – ночью, метая заряды с летательного аппарата, – Зиновий Петрович вспомнил воющую винтокрылую машину, представил шокированных англичан и пылающий корабль. И снова вернулся к здравому смыслу: – Чистое пиратство!»
На удивление, когда он в категоричной форме, ссылаясь на конвенцию Женевы и мнение императора (пришлось слукавить), а также на непредсказуемые политические последствия атаки, потребовал отменить какую-либо силовую акцию… капитан ледокола, господин Черто́в спокойно, если не сказать с облегчением огласился.
«Или показалось, что с облегчением? Впрочем, не важно. Аргументы, мотивирующие, он всё ж выдвигал… На кои у нас нашлись, надо сказать, свои! Чай, мы тоже не в лыке ходим! Пусть “Ермак” и “хромой”, но перед походом был немного «подкован» и вполне способен повести за собой караван… если «большой ледокол» перед этим проломит, расчистит дорогу. Миль на пятнадцать достаточно. “Бервик” за нами далеко не пойдёт. Не рискнёт. А то, что льды непредсказуемы, что всяко может произойти… оно, конечно, им лучше знать. Однако не надо цену себе набивать. У нас тоже опытные полярники имеются. Хотя Коломейцев тот ещё тот человек-пессимист. Как транспорты качать на волне стало, да ветер северный с морозом задул, с подковыркой так “успокоил”: “во льдах качать не будет…”».
Рожественский передёрнул плечами, представив вверенные ему корабли, вмёрзшие во льды. Стало даже как-то зябко.
Командующий стоял на балконе ходового мостика, где заметно продувало. Ниже слышалась возня, стук молотков, громыхало железо, сдержанно поругивался боцман, зная, что адмирал наверху и всё слышит.
При всём своём упрямом отрицании и неприятии данных о повреждениях, нанесённых японскими снарядами, катастрофическое выбывание в бою командного офицерского состава игнорировать Рожественский не мог. Тем более что директива пришла с самого верха. Поэтому смотровые щели боевой рубки обшивали дополнительными стальными листами. Всё это было не просто «приклепай железо», а имело возможность приоткрывать просвет и при нужде захлопнуть, заузив до минимума.
Но глянув на чертежи, которые выглядели крайне неказисто, Рожественский разрешил установить всё это непотребство уже по выходе из Александровска.
«Позорище такое!»
И снова… и снова, кривясь, вернулся к оценке пришельцев.
Потомки его раздражали. Независимостью. Этим своим подтекстным – дескать, вы тут дети малые, а мы из грядущего, как минимум за старшего, всезнающего брата. Ведаем, как будет, и всё этим сказано.
«Сие снисхождение имеет свой весьма характерный рисунок поведения, – великомудро подметил Зиновий Петрович, – и искушенный взгляд всегда такое замечает».
А ещё они… просто бесили клеветой на него – вот никак не принималась ни гибель кораблей от артогня, ни его якобы неумелое управление эскадрой в том описываемом ими Цусимском сражении.
«Главное, что и его величество со мной согласен. И поддерживает меня».
К своему стыду, после того ужина, немного перебрав, он не сдержался и «выступил». Но опять же государь и слова в упрёк не обмолвил. Более того, интересовался, как повёл себя господин Черто́в в щекотливой ситуации.
«Что ж, капитан ледокола не стушевался перед целым адмиралом, хоть этот господин и сугубо гражданский. А теперь вот выяснилось, что потомки-то – весьма скоры на решительные действия. Даром что в экипаже полно отставных морских офицеров. И методы их под стать их оснащённости… А Дубасов Фёдор Васильевич слишком уж симпатизирует им, этим пришлым. Конечно, такой шанс, какой дают их новшества, прогнозы будущего и другие необычности, упускать – дураком надо быть. И государь мыслил так же!»
То, что император верил в него и продолжал с ним советоваться, льстило. Адмирал совершенно привычным и уже не замечаемым движением погладил бородку.
«Видел я, как расстроился Фёдор, когда государь меня назначил командующим этим походом. Но молодец! Не стал чураться, а принялся активно помогать на вторых ролях. Одно ж дело делаем! Поделился всеми интересными приёмами по артиллерийским делам, любопытными проекциями по системам наведения. А тут ещё потомки пообещали: “Выделим армейские лазерные дальномеры и коротковолновые радиостанции”. Надо же, а у беспроводного телеграфа ещё и разные волны могут быть! Ах, а ведь вполне вместно! Волна она и есть волна».
В голове сразу представилась аналогия – большая штормовая волна и мелкая бризовая рябь. И дальномер он тот замысловатый спытал…
«Воистину чудна вещь! – снова чуть покривлялся на старорусский манер адмирал. – Что говорить, грех таким не воспользоваться!»
Почувствовав, что окончательно замёрз, Зиновий Петрович решил пойти к себе в каюту. Спускаясь по сходным трапам, продолжать вить свои мысли-воспоминанияпредположения. Тревоги, конечно же, грызли.
Но пока на полтора суток пути, до Карских ворот, всё было достаточно просто.
«А вот дальше…»
* * *Никаких стрельб Рожественский не назначал. И «Ослябю» ночью, конечно, никуда не посылал.
Да и не случилось бы «попугать» «англичанина» – командир «Бервика», как стемнело, предусмотрительно предпочёл отойти на четыре мили к норду.
Всё так же дул северный ветер, нёсший минусовую температуру. Короткая ночь прошла незаметно. А утром утюжный нос «Суворова» на прежнем курсе подбрасывал тучи брызг, оседающих на баке тонкой ледяной коркой.
– По Цельсию всего минус семь, а как пробирает, – комментировал адмирал с вопросом в контексте «в это время всегда так?».
– Кабы не норд, были бы приемлемые плюс десять и даже выше, – лишь пожимал плечами Коломейцев.
Солнце обманчиво слепило, но не грело. Во́ды Баренца недовольно раскачивало в сером цвете, и лишь гребни волн отсвечивали зелёным.
Однажды попался целый
