Несвицкий подумал на мгновение, что трезианин почувствовал свой день… Главный и последний. «Сапсан» сейчас рухнет на палубу и взорвется, уничтожив всех, кто на ней находится. Аппарат, доставивший хултианина на «Цесаревну», скорее всего уцелеет, а жаль… Но двойнику Гнейи придет конец. Слабое утешение, но хоть какое-то.
Штурмовик рухнул. И не взорвался. Погасил в последний момент скорость, опустил задранный нос – и буквально втиснулся в промежуток между хултианским аппаратом и кормовой надстройкой. «Сел на носовой платок», как говорят пилоты. Впрочем, такое они говорят о посадочных площадках куда больших размеров… Трезианин, если пользоваться той же аналогией, сел не на носовой платок, – на выдернутую из него ниточку.
«Он решил нас вытащить», – понял Несвицкий.
План трезианина был изначально обречен на провал, хотя бы потому, что оба жандарма не могли даже шевельнуться, не то что вскочить и вскарабкаться в кабину «сапсана». Но своей дерзостью попытка внушала уважение… Даже могла бы сработать, если бы офицеры сохранили подвижность. И если хултиане не имели приказа стрелять на поражение. А если даже имели, вопрос упирался в наличие у них личного стрелкового оружия, посерьезнее того, что висело на портупее главаря, – штурмовик наверняка находился в мертвой зоне любого аналога БЛРК спустившего на палубу аппарата…
В следующий миг трезианин доказал, что в его языке слова «если» и «бы» отсутствуют. Не придуманы.
Одним прыжком он оказался на палубе. Противоперегрузочного костюма на нем не было, и летного комбинезона не было, и вообще ничего не было, кроме гермошлема с болтающимся хоботом воздуховода…
События замелькали. Все происходило разом и одновременно.
Трезианин исчез из вида.
Несвицкий не заметил и даже не почувствовал, как его хватает громадная лапа. Лишь увидел, что палуба стремительно удаляется. А борт «сапсана» приближается, столь же стремительно.
Одновременно вторая лапа схватила Звягинцева – ее Несвицкий на миг увидел.
Одновременно лже-Гнейи шагнул назад, потянулся к кобуре. Хвост трезианина хлестнул его поперек груди. Хултианин упал. Его рука сломалась. Ребра, возможно, тоже.
Несвицкий свалился в кабину оператора БРЛК, как шар в бильярдную лузу. Головой вниз, мимо кресла. И происходившее снаружи больше не видел. Зато слышал…
Одновременно хултиане продемонстрировали, что приказ стрелять у них есть. И личное стрелковое оружие есть тоже.
Звуки мало напоминали выстрелы. Не грохотал взрывающийся порох. Не хлопали системы охлаждения гауссовок, выбрасывая отработанный хладагент. Звуки были воющие, уходящие в ультразвуковую область. Казалось, кто-то балуется с высокоскоростной дрелью, даже не с одной, включая их на долю секунды и выключая.
Звягинцев свалился сверху. Как второй бильярдный шар в ту же лузу. Ногами вниз. В кабине оператора стало крайне тесно. Предписанная Уставом шпора штаб-ротмистра распорола Несвицкому щеку. Ладно хоть размер шпор сократился в разы за века, прошедшие с тех пор, когда жандармы ездили на реальных живых лошадях.
Потом взревел двигатель, заглушив звуки «дрелей». Штурмовик рванулся вертикально вверх. На Несвицкого навалились и перегрузка, и Звягинцев разом, и объединенными усилиями едва не переломили шею. Шпора оставила второй шрам на щеке. Увернуться от нее Несвицкий не мог.
Потом он понял, что Звягинцев ранен. Сверху капала кровь. Капала и раньше, но попадала на мундир, Несвицкий ее не чувствовал. Теперь чужая кровь попадала на лицо, и мешалась со своей, текущей из разодранной щеки. Отодвинуться возможности не было. Пришлось терпеть.
«Сапсан» уже не летел вертикально. И горизонтально не летел, и вообще хоть по какой-то вменяемой траектории. Он метался в небе, как шарик для пинг-понга мечется между столом и двумя ракетками. А Несвицкий болтался в тесной кабине. Вместе с ним болтался Звягинцев. И шпоры на его каблуках болтались тоже.
В какой-то момент Несвицкий понял, что может двигаться. И немедленно попытался совершить маневр, именуемый моряками «оверкиль». Вернее, оверкиль он уже совершил до того, а сейчас пытался вернуться в нормальное положение.
Звягинцев не шевелился. Вообще не подавал признаков жизни.
Зато снаружи, за бронефонарем, жизнь кипела. Била ключем. А еще – била лазерными лучами, и гаусс-разрядами, и взрывами ракет. Ожили дивизионы на острове, или же это хултиане обрушили на штурмовик все, что имели, Несвицкий не знал.
Трезианин по имени Ю-семь не оставался в стороне от праздника жизни. Несколько раз штурмовик вздрагивал, содрогался, выпуская ракеты. Наверное, нашлось дело и лазерным пушкам.
После долгих стараний Несвицкий сумел перевернуться и расположился в кресле. Тут же вылетел из него, ударился лбом о фонарь, шлепнулся обратно. Пристегнулся ремнем, одним из нескольких, свисавших с кресла, и наверняка пристегнулся неправильно, перепутав гнезда, но разбираться было недосуг.
Звягинцев ни в кресле, ни в ремне не нуждался. Звягинцев умер. Возможно, он попал в кабину уже мертвым. Несвицкий зафиксировал его сбоку, как сумел, затолкав между креслом и бортом. И попытался понять, что происходит.
Понять было трудно. За фонарем мелькало то алое небо, то розовое море. На мгновение Несвицкий увидел силуэт чужого самолета, или заатмосферника, – никогда раньше не виданный, с острыми серповидными крыльями, загнутыми не назад, а вперед.
Тотчас же чужак исчез, как и не было. А остров и «Цесаревну» Несвицкий не смог разглядеть, как ни старался. Воздушный бой шел в стороне от них.
Перед ним был пульт управления ракетно-лазерным комплексом, и даже штурвал имелся, – на тот случай, если с первым пилотом что-либо стрясется. Но ничего не работало. На моделях штурмовиков с индексом (т) все управление замкнуто на пилота. Трезианам помощь в бою не нужна.
Гермошлем – в специальном зажиме, слева. Обычный, круглый, рассчитан на человека… Ну да, здесь же летал фон Корф… Надел – в наушниках мертвая тишина. А пообщаться с трезианином хотелось все сильнее. Штурмовик, похоже, вышел из боя, воздушные выкрутасы прекратились, сменились движением по прямой.
Шлейф! Как он мог забыть… где он тут у них… ага…
Несвицкий состыковал разъемы и тут же услышал в наушниках тяжелое дыхание трезианина. И первым делом сообщил:
– Je suis en vie![5]
– J’ai tué… prenez le contrôle…[6] – произнес трезианин.
Это были его первые слова, услышанные Несвицким. И, как выяснилось, последние.
На пульте зажглись индикаторы и два небольших экрана. Стрелки приборов пришли в движение. Дыхание в наушниках продолжалось еще несколько секунд, потом смолкло. Словно трезианин дождался, когда сможет передать вахту, – после чего спокойно и осознанно умер.
Возможно, все так и произошло. Смерть для трезиан – важнейшее событие, на самотек его бросать нельзя.
Несвицкий и рад был бы prendre le contróle, – но пилотировать он не умел. Хотя система управления в его кабине как раз и предназначалась для дилетантов – штурвал и
