— Вам вызвать такси, мадемуазель?
Таможенник, тоже мужчина с опытом, даже не стал смотреть на ее новенький чемодан дорогой желтой кожи. Проигнорировал, зато зацепился взглядом за трость.
— Это грузовой причал, мадемуазель, до города далеко, больше десяти километров. Сейчас уже ночь...
— Спасибо! Меня должны встретить.
Оставалось поблагодарить служивых и попросить друзей-мат-росов отнести ее вещи подальше, в самое сердце тумана. Чемодан приземлили на относительно сухой пяточок в центре желтого прожекторного пятна. Мулат, белозубо усмехнувшись, вручил внезапно потяжелевшую сумочку. Девушка, взвесив ее в руке, улыбнулась в ответ.
...Карманный Mauser М.1910, в просторечии «номер один». Порядок!
Попрощались. Пожали друг другу руки.
— Успешной работы, мисс! Будем загибать за вас пальцы!..
Сначала туман поглотил рыжего ирландца, затем улыбчивого мулата. Колыхнулся неслышно...
Анна Фогель вернулась.
3
Что страшнее больного зуба? Два — и оба болючие до полного омерзения. Один сверху, слева, второй снизу...
Ой-й!..
— No-no! — сказал он бармену, не слишком следя за речью. — Таковое не изволю, thanks. Сочтите за любезность поискать что-нибудь покрепче. Буду вельми признателен, уважаемый мсье. Whiskey у вас имеет место быть? Oh, yeah! Самый обычный whiskey, можно без water.
Пока говорил, боль пряталась — потому и не жалел слова. Бармен, явно не оценив, взглянул кисло. В самом центре Парижа, на бульваре Сен-Жермен, требовать виски? Варвары-янки!
Отношение он прекрасно уловил, но задираться не стал. Зубы, и верхний, и нижний, дружно выдали новый импульс...
Ой-й-й!..
Виски все же нашелся — в темной бутылке с крайне подозрительной этикеткой. Дома на такое он смотреть бы не стал, отвернулся. Но здесь вам, извините, не там.
— No-no! Не рюмку, please. Glass. Э-э... Стакан! Yeah!.. Да, полный, до краев.
Бармен спорить не стал, однако — поглядел. Собственно, никакой не бармен, но как именуется тип за стойкой во французском брассери, сиречь в «пивоварне», забылось. Верхний зуб, нижний зуб...
Ну, cheers! Вот вам, мерзавцы!..
От первого же глотка немного полегчало, боль, съежившись, отступила, однако Кристофер Жан Грант (для коллег — Крис, для немногих близких — Кейдж) по-прежнему чувствовал себя несчастней некуда. И зубы, при всей их мерзкой злокозненности, были лишь последней тяжелой каплей.
...Невысок, не слишком силен, на носу стеклышки «минус три», пиджак, купленный перед самым отъездом в магазине на 34-й стрит, сидит косо, левое плечо горбом выпирает. А еще завернули его статью, над которой он, горе-репортер еженедельника «Мэгэзин» работал всю последнюю неделю, а еще...
— Там есть свободное место, мсье. Во-о-он в том углу!
Бармен, который вовсе не бармен, был рад отфутболить подальше варвара-янки.
* * *
«Пивоварня» на Сен-Жермен именовалось «Липп» и была чем-то неимоверно знаменита. Чем именно, Крис Грант, пусть и профессиональный репортер, не слишком задумывался. Само собой, грифельные доски вместо привычного меню, само собой, портреты знаменитых посетителей на стенах. Присматриваться Крис не стал, но Эрнеста Хемингуэя узнал сразу, благо знакомы, и знакомы неплохо. Эрнест, кажется, даже поминал это брассери — в числе прочих, где приходилось гудеть.
— Париж — праздник, который всегда с тобой, — изрек старина Хэм, когда они в последний раз вместе приговаривали бутылку виски (настоящего, не этой гадости чета!). — Ты же из Нового Орлеана, Кейдж, малыш? Вот и представь себе ежедневный карнавал. Честно скажу, спятить можно уже через неделю.
Глотнув от души, добавил, как человек знающий:
— Только, Кейдж, не вздумай клевать на тамошних мадам. Лучше с собой привози, это я тебе точно говорю.
Малыш Кейдж (рост — 5 футов и 4 дюйма) поглядел на маститого коллегу (на четыре дюйма выше, а уж плечи!) с немалым уважением и не без зависти. У Хэма женщинами набиты все карманы — и еще целый табун стучит каблучками на подходе. Легко ему, жизнелюбу, советы давать!
А статьи было жалко. Не только потому, что неделя работы пропала. В Берлине, на Олимпиаде, Крис не писал, отписывался — профессионально, даже с блеском, но без всякой души. Нацистские игрища под барабанный бой не радовали. «О спорт, ты — мир!» Если бы...
О, спорт, ты — Гитлер!
А тут тема — настоящая, живая. Работалось — словно пелось. Замечательная вышла статья, считай, лучшая. А кто завернул? Формально — Джордж Тайбби, здешний босс, заместитель главного редактора и по совместительству — его же, редактора, родной брат. А на самом деле?
— Это же политика, малыш! Нельзя сейчас дергать Гитлера за яйца, нельзя! Все понимаю, работа хорошая. Отличная работа! Но — нельзя!..
Гитлер! Чтоб он сдох, поганый некрофил![7]
Кристофер Жан Грант вновь отхлебнул из толстостенного glass — и бухнулся, куда указано. Благо, не ошибешься, свободное место за маленьким, на двоих, столиком — единственное во всей «пивоварне».
— Добрый вечер!
Ответа не услышал, хотел обидеться, но понял, что говорит по-английски. Французский, как назло, заклинило, и он сказал на родном:
— Gud’ning!
* * *
— Мама, а почему мы — кейджен? Учитель, маста[8] Робинс, сказал, что мы — американцы, только говорим по-французски.
— Это и так, и не так, малыш. Французами были наши предки — те, что жили в Канаде. А мы с тобой — кажуны. «Кейджен» — так называют нас янки.
Луизиана, Штат Пеликанов, приход Кэлкэшу, городок Сен-Пьер — палеолит[9], начало начал, его, Кейджа, пещерный век. Мир кончался за близкой околицей, взрослые не расставались с винтовками, мальчишки учились стрелять прежде, чем сесть за парту. Отец уехал на своем грузовике за околицу да так и не вернулся, мама — бухгалтер на единственном в округе заводе. Синее глубокое небо, черные грозовые тучи, звон церковного колокола по воскресеньям, белый крап-пи на крючке — мечта каждого рыболова.
Они — кажуны.
— Да какая разница, Крис? — говорил ему крестный, местный кузнец с героической фамилией Форрест. — Главное, ты настоящий южанин, ты
