Не «ее»! Просто — Марек, Йоррит Марк Альдервейрельд, heer kapitein. Убийца и террорист Марек Шадов, которого нужно потрошить и потрошить...
Иначе... Никаких иначе!
А что там с девчонкой? Неужто заблудилась? Значит, будем выбираться. Ориентир какой? Правильно, храм Святого Сердца на Монмартре, место приметное, при прожекторах. Зря, что ли, битый час карту изучала?
...Шершень — тоже плохо. Мохнатый он с излишком. Мрачный и злой!
* * *
Вернулась через то же окно, мокрая и веселая, пусть и продрогшая до костей. Вниз не торопилась, зависла в двух шагах от пола. Не закричала, хоть очень и хотелось. Сняла очки, мотнула головой, стряхивая воду со шлема.
— Извините, Марек! Задержалась чуть-чуть.
Поглядела на пол — и смутилась. Кап-кап-кап, вот и лужа. Никакого порядка на корабле. Зато — налеталась!
Скачет всадник к горам далеким, Плащ взлетает ночною тенью...Heer kapitein восседал за столом при медной джезве и чашках. В плаще и свитере, потому как окно — настежь. Посмотрел снизу вверх.
— Заблудились.
Даже не спросил. Мухоловка (если не Шершень, то кто?) вспомнила, как ночной ведьмой носилась над крышами Монмартра, отсчитывая нужную улицу... Ведьмой? Очень похоже, только без помела.
— Виновата, герр пилот-испытатель! Честное слово, не повторится. Прошу учесть сложные погодные условия.
...Кап-кап-кап!
Опустилась вниз, точно на край лужи, сняла шлем с головы. Смир-р-рно! Марек взглянул с укоризной.
...Ее Марек!
— Ну что мне с вами делать, Анна?
На миг она закрыла глаза. Ой, не спрашивай, парень! Опомнилась. Прижала ладони к лицу, вдохнула, затем опустила руки. Улыбнулась.
— Присвоить мне позывной, герр пилот-испытатель! Я — Ведьма!
Глава 8. Христос остановился в Оше
Руки прочь от Испании! — Шеф-пилот. — «Осенний сон». — Nevermore! — Сапогом, чтобы всмятку. — Апаш, танец смерти. — Чудо Сольвейг. — Tiho, tiho...1
«Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах полонил, наполнил смутным ужасом меня всего...»
Кристофер Жан Грант покосился на ближайшую штору, не пурпурную, конечно, темно-бежевую, но та проигнорировала, даже не пошелохнувшись. Затем поглядел в сторону камина. Дрова почти прогорели, превратившись в черно-красные мерцающие угли.
Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер...Этим ненастным сентябрьским вечером Кейдж понял, чего ему не хватает. Грозы! Настоящей, как в счастливые дни палеолита, когда над его маленьким, никак не больше Авалана, Сен-Пьером небо затягивало черными тучами, а он, стараясь не попасться на глаза матери или крестному, выбегал за околицу, чтобы встретиться лицом к лицу с Его страшной яростью. Вдохнуть острый дух молнии, с внезапным счастливым (не смутным!) ужасом почувствовать, как дыбом встают волосы на макушке. А потом — пусть ругают хоть до самого вечера!
В Авалане грозы не дождешься, и не только потому, что осень. Крис уже понял: в этих местах тучи могут толпиться на небе годами, потом сквозь них проглянет солнце, поманив ясным днем. И снова душный сумрак — вечный, без надежды на очистительный огонь.
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало: «Это гость лишь запоздалый...»Гостей не было, напротив, репортер остался в доме один. Хозяйка, мадам Кабис, попросила помочь с камином и ушла, не сказав куда. Постоялец догадывался: к отцу Юрбену. Ей тоже душно под вечными тучами.
Кейдж, устроившись в большой комнате у стола, положил перед собой блокнот, перелистал. История, считай, написана, можно и точку ставить. Плохо, что без кульминации и финала, но жизнь — не всегда кино. Иногда это радует, но чаще наоборот.
Год назад неутомимая Мисс Репортаж позвала его на одну из нью-йоркских киностудий. Намечался уникальный просмотр. Нерожденный фильм, кое-как смонтированные пленки, купленные за бесценок у продюсера-банкрота. Минут через двадцать после начала Крис понял, в чем причина. На экране постоянно что-то происходило — и ничего никуда не двигалось. Приграничная крепость в пустыне, маленький гарнизон, тревожный шорох песка, чужие тени в ночном сумраке, мелкие дрязги среди сослуживцев — и вечное, словно зубная боль, ожидание беды. Но годы идут, меняются коменданты, растет кладбище за низкой глинобитной стеной. Те же тени, тот же песок, то же смутное предчувствие неизбежного. И только в последнем, коротком кадре пустыня ощетинивается сотнями винтовок, тени превращаются в ровные пехотные цепи — и над крепостью взрывается первый снаряд. Звук, словно гром в разгар грозы, запаздывает на пару мгновений, зрители его уже не услышат. «The End».
— Публика — дура, — резюмировала Лорен, перекуривая после фильма. — И режиссер — дурак, а продюсер вообще без мозгов. Но фильм — гениальный[63].
Крис, подчеркнув несколько строчек в блокноте, отложил карандаш. Самое время уезжать, пока тени — всего лишь тени. Пусть лучше Испания, — там все, по крайней мере, ясно.
«Шелковый тревожный шорох...» Шаги...
— Это я, — сообщила Натали Кабис, появляясь на пороге. — Кретьен, в серванте, на второй полочке, графин, там еще что-то осталось. И — рюмки, пожалуйста.
* * *
Угли почернели, огонь съежился, распадаясь на маленькие острые язычки. Свет не включали, и в комнату неслышно шагнула Мать-Тьма.
— О чем пишете, Кретьен? — Хозяйка поставила рюмку на скатерть. — Если не секрет, конечно.
То, что женщине это совершенно не интересно, репортер понял сразу — как и то, что спросила не просто так. Хочется самой рассказать, но что-то мешает.
— Не секрет. Да, об этом и без меня писали. Когда сюда пришли крестоносцы, катары дрались долго и упорно. Шансов не было, но они
