Мод поглядела ему прямо в глаза.
– Приходили по чью-то душу. По чью?
* * *– Каяться будем? – вздохнул усатый Бонис. – Ладно, слушайте! Два года назад сцепились мы с «Огненными крестами». Нехорошее было дело, с кровью! Меня точно запомнили. И автоматы у них имелись – именно такие, датские. Как раз сейчас кое-кого из этой сволочи на свободу выпустили. Народец злопамятный!.. И аристократов недорезанных среди них хватает – это я про перчатку.
Арман Кампо развел руками:
– Каюсь! Насчет дуэли я почти не солгал, только драться мне придется… иначе. Если честно, я взялся за дело, которое много больше меня самого. Те, с которыми я встречался в Шато-ля-Рокс, такое устроить не могли, не их метод. Но есть другие… «Gaumenspalte» – вроде визитной карточки, чтобы и остальные узнали, намек со стальными клиньями. Сейчас я очень опасный спутник, друзья.
– Мне бы, наверно, стоило промолчать, – негромко проговорила Мод. – И вы бы поверили. Я – художник, искусствовед, мое дело – картины. Но вы поехали вместе со мной, поэтому лгать не стану. Живопись – это не только выставки, приходится заниматься и кое-чем другим. А когда речь идет о сотнях тысяч франков, можно ожидать всего. Пока меня убить не пытались, но угрожали не так и редко. А с нынешней выставкой все очень и очень непросто… У нашего опасного экипажа – опасный командор. Если хотите, разбежимся прямо здесь, я пойму.
Мужчины переглянулись.
– Не пойдет, – покачал головой усач. – Мне деньги нужны. Я, мадемуазель, страх как прижимистый.
Арман Кампо улыбнулся.
– А я боюсь один остаться. И, кроме того, мне же придется, извините, работать. Руками!.. Мод, я не создан для работы!..
– Я подумаю, – сухо ответила командор Шапталь. – Но ничего не обещаю.
* * *Первая любовь Матильды Верлен была совершенно безнадежной, и она это понимала.
Учитель намного, на целую жизнь, старше, у него семья, взрослые дети, она же для него просто некрасивая девочка из лицея, которой захотелось рисовать. Нельзя признаться, даже намекнуть – и уйти тоже нельзя.
Отравленная дедова кровь стучала в висках, пощечиной пламенело пятно на щеке, приходилось следить за каждым словом, каждым вздохом. По утрам очень хотелось ударить кулаком в зеркало, небо за окном потеряло цвет, звонки трамваев оглушали. Матильда листала книги, убеждаясь, что такое бывало уже множество раз. Ученица и учитель, зрелая мудрость – и проснувшаяся юность. Однако на книжных страницах, авторской волей, все как-то решалось, хорошо ли, плохо, дорога же Матильды Верлен вела в никуда.
Призрак прóклятого деда стоял за ее плечом. Не радовался, но и не горевал, просто смотрел, спокойно и равнодушно. Плоть от плоти, кровь от крови.
Матильда Верлен понимала, что выхода нет – и жила дальше. Свою первую большую картину она подписала «Шапталь», словно споря с судьбой. А когда поняла, что больше не вытерпит боли, взяла из дальнего чулана фаянсовый флакончик с кокаином, открыла крышечку, насыпала малую щепотку на запястье, вдохнула – и шагнула на ступени хрустального дворца.
4– Массаж сделать? – участливо поинтересовался охранник-эсэсман, поигрывая дубинкой. – Это мы быстро. Сначала – поперек рожи, потом почки, затем – по яйцам… Шевелись, шевелись, дохляк, пора на скотобойню. Сегодня троих отволок, ты – четвертый.
Глаза привыкли к свету почти сразу – в коридоре горела лишь маленькая желтая лампочка, но тело не слушалось. Сидеть на полу было можно, встать – нельзя. Охранник возвышался рядом тяжелой темной горой. Лонжа оперся руками о холодный бетонный пол, попытался выпрямить спину…
– Циркач, – зевнул эсэсман. – Ну чего, взбодрить?
И все-таки он встал. Пошатнулся, вцепился рукой в стену… Дубинка просвистела возле уха.
– Сейчас, – выдохнул Лонжа. – Иду!
И шагнул на деревянных ногах.
Охранник топал сзади, время от времени раздавая легкие тычки между лопаток. Коридор, запертые двери карцеров, сонный дневальный при входе. Эсэсман поставил закорючку в гроссбухе.
– Обратно приведешь? – поинтересовался страж сквозь зевоту. – Если нет, я тут все закрою и отобьюсь минут на шестьсот.
Охранник весело хохотнул:
– «Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни…» Не думаю, я же его к берлинцам, а там – полная разделка, конвейером, как у тупых «амис». Дрыхни спокойно, камрад!
За порогом была ночь – и танго, на этот раз незнакомое. Оркестр играл недружно, фальшивя, явно из последних сил.
– Целый день лабали, – посочувствовал «черный». – Их, кстати, тоже на разделку. Где только новых наберем?
И ткнул дубинкой в сторону комендантского дома.
– Туда!
* * *Порог он переступил глядя под ноги – боялся упасть. По полу скользили, а поднимались плохо, через силу. Потому даже не сообразил, куда именно попал. Кажется, вторая дверь после кабинета коменданта. Бывшего – тоже на разделку пошел. Впрочем, какая разница? Что тот кабинет, что этот. Что тот комендант….
– Пауль Рихтер, эмигрант, номер 14060.
– Подойдите сюда!..
Стены в серой краске, большой стол, лампа под стеклянным колпаком, ворох бумаг, графин при двух стаканах. В углу второй стол, поменьше, на нем – пишущая машинка, казенная «Олимпия».
– Ближе! Станьте в шаге от стола.
При машинке – светловолосая девушка. Белая блузка, черная юбка, галстук, тоже черный. Бумаги в «Олимпии» нет, не заправлена, зато в руках у светловолосой – раскрытый блокнот.
– Значит, Пауль Рихтер… Какой у вас номер был в «Колумбии»?
Эсэсовца за столом Лонжа разглядывать не стал, не хотел встречаться взглядом. Пересчитал лишь квадратики в петлицах – четыре. Штурмбаннфюрер – но не местный, голос совсем другой.
– Та-а-ак… А в Плетцензее?
Выслушал, сверился с записями на обрывке бумаги.
– Эмигрант, да еще из Штатов! Ну что, готовы дать исчерпывающие и чистосердечные показания?
– Готов!
Выдохнул – и не удержался, поглядел «черному» в глаза. Удивился. Взгляд был странно непривычен: интерес, искренний, без тени злобы – и легкая, еле уловимая усмешка.
– Намерены повергнуть супостатов к подножию алтаря Отечества? Похвально!
Ответа ждать не стал – быстро прошел к двери.
