Лонжа задумался, но ненадолго. Встал, отодвинул стул подальше.
– Взаимно. И я вам, признаться, ничуть не сочувствую.
И врезал кулаком что есть силы – прямо между испуганно задрожавших стеклышек.
* * *– Ровнее, ровнее! Третья рота, сократить интервал. Одна минута, время пошло!..
Охрана и в самом деле сменилась. С виду такие же черные, но ростом повыше и в плечах заметно покрепче. Не ругались, команды отдавали негромко, сквозь зубы. Били молча, без малейших эмоций, словно автоматы. По рядам полз слушок: Дахау! Оттуда, из самой адской сердцевины, прислали взамен проштрафившихся.
– Пятая рота, полшага назад. Раз-два!..
И комендант новый, и все офицеры, только блокфюреры пока прежние. Но большинству эти новости не слишком интересны. С утра объявили о скорой отправке – и тут же, не объясняя причин, выгнали на плац. Второй час «полосатые» и «серые» томятся под горячим июньским солнцем, а «черные» бесы все ровняют и ровняют ряды, словно воплощая в жизнь замысел неведомого конструктивиста, поклонника идеально прямых линий. Запрещенный в Рейхе стиль нашел себе убежище за проволокой «кацета».
Дубинки безошибочно находят тех, кто пытается заговорить. Но слухи все равно катятся по серым и полосатым шеренгам. Контингент отправляют весь, половину сегодня, завтра – всех прочих. Заксенхаузен! Здесь же, в Губертсгофе, будут строить что-то секретное, чуть ли не подземный объект. Потому и начальство сменили, прежнее уже растасовали по разным «кацетам». А вот суда не будет, с самого верха пришла команда: дело закрыть и забыть навсегда.
Беглецы так и не нашлись. Об этом шептали с веселой и злой усмешкой. Пусть и маленькая, но победа.
Одного не понимали: чего стоим? На плац пригнали всех, даже кухню и санитаров. Неужели новый побег?
– Внимание! Внимание! – рявкнул рупор в руках у одного из офицеров. – Тишина, спокойствие, порядок!..
Идеально ровные ряды застыли. Эсэсманы замерли по стойке «смирно», руки на бедрах, подбородок вверх. На плацу двое – новый комендант и кто-то незнакомый, тоже офицер, однако не в черном, а в армейском «фельдграу». Гауптман – тут же уточнили наиболее зоркие. Видом и ростом – не Голиаф и молод не слишком, издалека – серый гвоздь со шляпкой. Под мышкой – стек, еще один гвоздик, в правом глазу – монокль, в монокле – солнечный зайчик.
Комендант, расставив ноги пошире, окинул взглядом замерший строй.
– Слушать внимательно. Вопросов не задавать. Все команды выполнять беспрекословно!
Гауптман кивнул, благодаря, и шагнул вперед. Стек ударил о ладонь.
– Я привык начинать со слова «Солдаты!» Но вы не солдаты, вы – ублюдки и негодяи. Большинство из вас сгниет здесь, за проволокой, и это будет правильно…
Привыкший к командам голос накрыл аппельплац. Слова падали тяжело и мерно.
– Однако наши враги за проливом недаром говорят: патриотизм – последнее убежище негодяев[27]. Мать-Германия нуждается даже в таких, как вы. Я не освобожу вас и не уменьшу срок заключения. Я дам вам оружие, выжму семь потов – и отправлю под пули. Уцелевшие вернутся обратно, за проволоку. Это не отпуск, вы меня еще возненавидите, парни. И будет за что!..
Лонжа невольно кивнул. Гауптмана он узнал сразу.
«А кого прикажете набирать? Трусов, слюнтяев и задохликов?»
Ничего неожиданного, его предупреждали еще в Плетцензее. «Ты, Рихтер, туда не суйся…» Трансильвания, неизвестно чья земля, венгры, румыны, ничего не понятно…
Зато с Заксенхаузеном – ясность полная.
– Итак, у вас есть выбор: остаться заключенными – или стать ублюдками без чести и совести, о которых никто не будет жалеть. Но вы по крайней мере умрете не зря. Для человека, не для ублюдка, это и есть высшая награда… Времени на размышления не даю. Добровольцы… Отставить! Ублюдки, шаг вперед, шагом ма-а-арш!
Следующий шаг того, кто назвался Паулем Рихтером, был строевым…
* * *На этот раз их выстроили перед воротами, спиной к свободе – восемьдесят два ублюдка в сером и полосатом. Вызвалось больше, за сотню, но тощих, узкоплечих и низкорослых гауптман стеком гнал назад. Лонжа, ростом не великан, оказался на левом фланге, в последнем десятке. Строили их два унтер-офицера, тоже в фельдграу. Дубинок не было, обходились зуботычинами. Гауптман ждал, меряя широкими шагами асфальт.
Знакомых в строю Лонжа не заметил, кроме стоявшего совсем рядом, через одного «полосатика», Ганса Штимме. Гамбургский рабочий тоже его увидел, подмигнул и в быстром рывке поднял вверх правый кулак.
Rotfront!
Курившие в кинозале и ссорившиеся с шуцманом – в одном строю.
– Р-равняйсь! Смир-р-рно! – рявкнул унтер. – Равнение на середину!
Офицер стал перед строем. Стек ударил о ладонь.
– Внимание, слушайте все! Мое звание – гауптман, так в дальнейшем и обращайтесь, согласно уставу. У вас воинских званий нет и не будет, вы – ублюдки, но я не хочу выслушивать это сто раз на дню. Каждый придумает себе кличку – короткую и простую. Ее и будете называть, когда к вам обратятся.
Блеснув моноклем, прошелся вдоль замершего строя, остановился на левом фланге. Поглядел на того, кто перед ним, – и внезапно усмехнулся.
…Тоже узнал.
– У некоторых кличка уже есть, достаточно оригинальная.
Стек легко ударил в грудь, прямо в синий треугольник.
– Итак, я обращаюсь к одному из вас, и мне отвечают…
– Лонжа!
7Жорж Бонис, огладив ладонью черный автомобильный бок, легко щелкнул ногтем по стеклу.
– Что я говорил? Как новенькая!
Густые усы так и лучились гордостью.
Эксперт Шапталь оценила. «Вспышка» после лечения выглядела даже лучше, чем прежде. Не слишком дешево, и со сроками слегка затянули, но в этот ясный июньский день о таком как-то не думалось.
В путь!
– А давайте ее выкупим, – внезапно предложил Кампо. – Будем по воскресеньям за город выезжать, устраивать
