Не «жаль», а очень ха-ра-шо! Нет туда проклятым врагам ходу. И все-таки опаска есть. Шпионы – они всюду, посмотришь под стол, сразу трое сидят.
Товарищ Сталин трубку выбил (карандаш – на стол!), товарищ Сталин рюмку с вином отставил подальше (хороший кофе, молодец оберфёнрих!), товарищ Сталин думу думает.
Где хорошему человеку голову преклонить?
По ночам не видно не зги, По лесам гуляют враги. Спрятаться от них нелегко. Виновата ты, Сулико! 5– Дон! Дон! Дон! Дон!.. – тяжело и мерно вещал колокол храма Мадонны Смуглолицей. – Дон! Дон-н! Дон-н-н!..
Медь имеет свой голос, раз услышишь, не спутаешь. Кладбищенский звон чист и ярок, как безгрешная душа, возносимая ангелами в Небеса. Кампанила старого собора звучит иначе, хрипло и протяжно, словно само Время говорит через колокольный металл. За каждым ударом – эхо долгих веков.
– Дон! Дон-н! Дон-н-н!
Народу на главной площади изрядно, даже побольше, чем в прошлый раз. Теперь пришли и женщины – в черном, как и положено им с давних времен. Они стояли поодаль, не смешиваясь с мужьями и братьями. Те, тоже в темном, обступили собор густо слитной толпой. Стояли молча, ожидая, пока отзвонят.
Между толпой и ступенями храма – жидкая цепочка карабинеров. Без оружия, негоже с ним приближаться к Дому Смуглолицей. Там же и синьор бригадир, в плаще и парадной треуголке. Мундир вычищен, пуговицы надраены, усы в фиксатуаре, словно у циркового дрессировщика.
Двери храма слегка приоткрыты. Возле них – служка в светлом праздничном облачении.
– Дон! Дон! – угрюмо и упорно все повторял и повторял колокол. – Дон! Дон-н! Дон-н-н!
– Надеюсь, обойдется, – голос подесты прозвучал не слишком уверенно. – Рискну повториться, дорогой князь, но здешний народ прямо-таки пропитан суевериями. Недаром говорят, что Господь наш задержался в Эболи. О Нем тут и вправду редко вспоминают.
Джузеппе Гамбаротта нашел себе место как раз между карабинерами и толпой. Его окружал десяток крепких парней в черных рубахах, тоже без оружия, но с дубинками при поясе. Двоим из них и попался Дикобраз, рискнувший выбраться в первый ряд. Заметили! Подеста кивнул, и князя, взяв под белы руки, очень вежливо представили пред начальственные очи.
– Мне с вами, знаете, как-то спокойнее, – пояснил свою настойчивость синьор Гамбаротта. – Посмотришь на вашу скептическую усмешку и сразу вспоминаешь служебный долг. К тому же видно отсюда получше. И охрана, мало ли что? День сегодня, как видите, непростой.
– Дон-н-н! – басовито и серьезно подтвердил колокол с кампанилы.
Медный глас и привел князя на гору Кавеозо. С утра гостиница опустела, исчез даже хозяин, оставив ключи полуслепой старухе из соседнего дома. Когда и куда отбыла княгиня Руффо ди Скалетта, не знал никто, даже следов от авто не осталось. Дикобраз побродил по пустой улице, постоял на том месте, где они в последний раз говорили. Ни о чем не думалось, ничего не хотелось. И тут он услыхал колокол. Перекрестился, немного подумал – и зашел в номер за шляпой.
– Плохо, что в непоказанное время, – вздохнул подеста. – Многие старики были против, но мне пришлось разрешить, слишком уж шумно требовали.
– В какое время? – думая совсем о другом, поинтересовался князь. – Непоказанное? В каком смысле?
В приезде жены было что-то странное, даже пугающее. Беттина, сколько он ее помнил, никогда не интересовалась политикой и уж точно не стала бы рисковать в таком неверном деле. Хотела помочь? Но она ничего нового не рассказала. Обещала взять письмо, но уехала, даже не попрощавшись.
– Дон! Дон!..
– Непоказанное – это на местном диалекте. Не в положенное. Изображение Смуглолицей Мадонны выносят из храма только раз в году, 10 октября, после уборки урожая. Но тут такие события! Я разрешил крестный ход, но, признаться, весьма и весьма неохотно.
А еще Дикобраз знал, что Аймоне ди Торино, герцог Сполетский, никогда бы не доверил тайну посторонней. Жена солгала. Зачем? Она же действительно рискует! И, кроме того, она показалась князю какой-то непривычно, неправильно серьезной. «…Смерть? Все мы с ней когда-нибудь познакомимся». Прежняя Беттина, какую он помнил, никогда бы не помянула Костлявую.
– Что поделать? Это страшное убийство взволновало весь город. Пусть Мадонну пронесут по улицам. Заодно меньше станут болтать об этих пошлых призраках…
– Дон! Дон! Дон-н! – согласился колокол и наконец-то умолк. Двери храма медленно растворились, по толпе морской волной прокатился шорох и стих.
Площадь потеряла голос.
Через порог уже переступали певчие и малые чины в белых альбах и шляпах-сатурно, за ними шагнули диаконы в далматиках поверх белых туник, служки вынесли огромное деревянное распятие, встреченное еле слышным вздохом, и вот, наконец, показалась Она. Светлые одежды, темный недвижный лик под золотой короной, тяжелые четки в руке. Смуглолицую несли четверо крепких мужчин в альбах под яркой парчой. Шаг, еще шаг…
– Что это? – не понял князь. – Глаза! Почему завязаны?
Спросил шепотом, и столь же негромким был ответ:
– Древний обычай. Мы, жители Матеры, слишком грешны, чтобы Она одаряла нас своим взором. Повязку снимут лишь накануне Страшного суда. Я же говорил, князь, здешние люди – пленники столетий.
Мадонна на миг задержалась в дверях. Солнце легко коснулось золота, и тишина сгинула, сменившись единым радостным криком. Подеста, сотворив крест, облегченно вздохнул:
– Обошлось! Я боялся, что Ее не выпустят, будут протестовать. Знаете, что говорят старики, дорогой князь? Они считают, что мир Божий испокон веков разделен. Небу – небесное, Земле – земное. Иисусу и его сонму на землю дороги нет, Он может лишь смотреть с горних высей и печалиться. Даже Мадонну-заступницу пускают сюда лишь однажды в году, чтобы Она могла выслушать жалобы грешников. А здесь, в Матере, правят иные.
– Поделили, – думая совсем о другом, констатировал Дикобраз. – Где-то я о таком читал. «Обличьем они черны, крылаты, имеют хвосты; взбираются же и под небо послушать ваших богов. Ваши
