Поскольку дело происходит в той части Центральной Европы, которая в последние несколько сотен лет добрую дюжину раз переходила из рук в руки, а до конца текущего столетия была обречена перейти из рук в руки еще пару раз, каждая волна грабящих-и-насилующих римлян, кельтов, готов, гуннов, русских, монголов и турок еще больше приводила в беспорядок местный генофонд. Допустим также, что у Элеоноры были рыжие волосы, зеленые глаза и бледная кожа – сочетание редкое, но вполне возможное, учитывая наличие в местном генетическом вареве русских и кельтских ДНК. Вот так она будет достаточно выделяться на общем фоне. (Конечно, вполне вероятно, что в действительности она выглядела, точно русская штангистка, в комплекте с заметным пушком на верхней губе, или вовсе как ходячая картофелина, и вы, если желаете, можете представлять ее себе именно такой, но в этом случае придется вам, как минимум, допустить, что она была весьма впечатляющей и обаятельной штангисткой или картофелиной – из тех, вокруг которых мужчины начинают виться, едва у них начнут расти волосы не только на голове.)
На самом-то деле, подобно привлекательности большинства «прекрасных» женщин, которых и симпатичными-то не назовешь, если сумеешь застать в те редкие минуты, когда они не следят за выражением лица, ее притягательность в первую очередь основывалась на живости и личном обаянии – то есть, на том, что она еще не утратила огонька и задора, хотя жизнь с каждым днем все усерднее старалась выжать из нее все соки.
Нет, конечно, Элеонора не прислуживала остальным до такой степени, как показано в версии Диснея – в те времена жизнь была много труднее, и работать приходилось всем, включая и мачеху, и двух ее дочерей. Большую часть трат на содержание дома (который вовсе не был крестьянским хозяйством, что бы вам ни рассказывали в сказках: слишком уж близко к центру города, хотя несколько кур у них, возможно, имелись) окупали доходы с каких-то отдаленных земель, принадлежавших отцу Элеоноры. Но после смерти отца эти доходы мало-помалу сошли на нет, и, дабы хоть как-то удерживаться на уровне среднего класса, все четверо были вынуждены заняться шитьем на дому, что отнимало по семь-восемь часов в день. Однако с тех пор, как два года назад не стало отца, а доходы уменьшились настолько, что больше не позволяли держать слуг, большая часть работы по дому действительно легла на плечи Элеоноры – в довесок к занятиям шитьем.
Элеонора нашла это невыносимо тяжелым, и вы бы с ней вполне согласились. Да что там – нам, избалованным современностью, этот труд показался бы куда изнурительнее, чем ей, и мы на ее месте страдали бы еще горше. В те дни содержание дома в порядке представляло собой тяжелый физический труд – особенно здесь, на задворках Центральной Европы, где даже минимальные (по нашим меркам) бытовые удобства, уже доступные богатым лондонским семьям, появятся только спустя целое поколение, а то и два. Посему работы по дому были делом жестоким и беспощадным, начинались с рассветом, завершались задолго после заката и требовали запаса сил и выносливости, сравнимого с тем, какой необходим для дорожных работ или угольной шахты; по этой-то причине, наряду с тяготами и опасностями деторождения, женщины и старились так быстро, и умирали так рано. Вовсе не на пустом месте родилась поговорка насчет «рабства у кухонной плиты», а стирка была еще тяжелее, столь трудоемкое дело – каждую тряпку отбей вальком, выполощи, отожми досуха, да не по одному разу – даже в домах, где его могли разделить меж собой несколько женщин, редко затевали чаще раза в неделю; полы же в доме и мостовую на дворе в любую погоду мыли, стоя на коленях, жестким веником и едким калиевым мылом, от которого немилосердно щипало в носу, а на ладонях вздувались волдыри.
Конечно, любой другой женщине в этом обществе, кроме самых богатых, приходилось заниматься всем тем же самым, и, таким образом, в судьбе Элеоноры не было ничего из ряда вон выходящего, как не было и никаких причин жалеть ее сильнее прочих, к чему, похоже, призывают нас некоторые сказочники… Впрочем, подтекст этих призывов вполне очевиден: тайная аристократка или, как минимум, девушка из благополучного высшего сословия вынуждена трудиться, будто простая крестьянка! Подумать только! Вынуждена работать, совсем как обычная девица из простонародья! Как будто она была чем-то лучше всех остальных. (Что странно, подобная реакция, как правило, исходит от тех, кто сам каждый день трудится в поте лица, а вовсе не от миллионеров или высшей знати, затесавшихся среди публики.)
Однако Элеонора была избалована не меньше нашего, только не современными бытовыми удобствами, а отцом, чье богатство берегло ее от большей части домашних забот, к которым приходилось приучаться даже купеческим отпрыскам… и посему, возможно, она действительно воспринимала все это куда болезненнее, чем большинство ее современниц. К тому же, отец избаловал ее и в других, более примечательных отношениях, выучив дочь читать (в те времена на это еще поглядывали косо, хотя законом подобные вольности уже не запрещались), привил ей любовь к книгам и знаниям, научил мечтать. Внушил ей амбиции – но для чего? Ум ее был остр, отец обеспечил ей зачатки достойного образования, но что ей было делать с этим, к чему применить? О дальнейшем формальном образовании не могло быть и речи, если бы даже на него имелись деньги – это было уделом мужчин. Любые мыслимые ремесла – тоже. Делать было нечего: способа изменить свою жизнь не существовало. Элеонора была обречена прозябать здесь, в родном доме, когда-то любимом, но за два года успевшем стать ненавистным, трудясь день и ночь, как рабыня, ради тех, кого ничуть не любила и уж тем более не считала родными, пока юность, красота и силы не иссякнут, не испарятся, будто вода, выплеснутая на мостовую, и однажды утром она не проснется сломленной жизнью старухой.
Она все это прекрасно понимала. Она чувствовала, как эта участь неумолимо подступает все ближе и ближе, сгущается, будто черная туча, и каждый новый день неизменно становится чуточку горше, безнадежнее и мрачнее. Она
