К счастью для Элеоноры, ей хватило ума не называть настоящего (или хотя бы полного) имени никому из тех, кто беседовал с ней на балу, а в придворных кругах она прежде не появлялась, и потому никто не знал, где ее искать.
Тут-то на сцене и появился прославленный башмачок. Да, башмачок существовал, только не хрустальный, а совершенно обыкновенный. «Хрустальный» – это неверный перевод французского слова, использованного Перро: на самом деле у него было сказано «меховой». Впрочем, не был тот башмачок и меховым. И, кстати заметить, на самом деле это вообще был не башмачок. Это была всего-навсего обычная для тех времен и мест модельная туфелька.
Однако она действительно соскользнула с ножки Элеоноры во время борьбы с принцем в алькове. И была насквозь пропитана ее запахом. И уже к концу обеденного часа следующего дня тайная полиция отрядила на поиски следа к дому хозяйки туфельки целые своры собак-ищеек с острым чутьем.
Конечно, никакой примерки туфельки на ногу каждой женщины в королевстве на самом деле не было – такая нелепость и в голову никому не пришла. И сводные сестры Элеоноры вовсе не отрубали себе ни пальцев ног, ни пяток, чтобы туфелька пришлась им впору, как гласят некоторые версии этой сказки. И стаи разгневанных птиц вовсе не спускались с небес, чтобы (сцена, о коей Дисней в силу неких необъяснимых причин умолчал) выклевать им глаза и расклевать носы, как повествуется в других версиях.
На самом деле, если не считать мимолетного взгляда, брошенного по возвращении с бала домой на мачеху, спавшую в темной комнате с мокрой тряпкой поверх глаз, Элеонора больше никогда в жизни не видела ни мачехи, ни сводных сестер.
Принц организовал и начал охоту к полудню – то есть, очень рано по меркам принцев (особенно – терзаемых грандиозным похмельем), что позволяет нам судить, насколько серьезны были его намерения отомстить. К счастью для Элеоноры, она-то привыкла вставать, едва на востоке забрезжит рассвет, что предоставило ей серьезную фору.
На самом деле она вообще не спала, а провела ночь в раздумьях и приготовлениях. Конечно, она не знала, что по ее следу пустят обнюхавших туфельку ищеек, но понимала: город не так уж велик, и в конечном счете принц отыщет ее, если постарается – а он постарается, в этом она не сомневалась ни на минуту.
Посему, как только небо на востоке начало светлеть, а птицы в ветвях деревьев защебетали, приветствуя хмурое сырое утро (а может быть, споря, стоит ли тратить драгоценное время, выклевывая глаза сводным сестрам Элеоноры), Элеонора вышла за порог с грубым холщовым мешком, в который тайком сложила несколько ломтей хлеба и сыра, а также остатки отцовского столового серебра, обычно хранившегося под замком в комоде, ключ от которого прятали в каком-то якобы не известном Элеоноре месте.
В городе Элеонора задержалась только затем, чтобы перехватить Казимира по дороге в стеклоплавильню и заговорить с ним быстрее и жарче, чем когда-либо в жизни, так как вдруг осознала: при всем желании убраться отсюда, ей очень не хочется уходить без него.
Что именно она сказала ему, чем смогла убедить – этого мы никогда не узнаем. Возможно, убедить его оказалось не так уж трудно: терять ему, не имеющему ни семьи, ни сколь-нибудь заманчивых перспектив, было нечего. А может, он и сам давно хотел убежать с ней, только предложить стеснялся.
Словом, что бы она ни сказала, это сработало. Казимир украдкой вернулся к себе, достал из-под половицы то немногое, что сумел скопить – возможно, к тому дню, когда ему удастся уговорить Элеонору выйти за него замуж, – и оба пустились в путь.
К этому времени о туфельке и об охоте за Таинственной Незнакомкой знал весь город, и издали уже доносился собачий лай.
Город покинули, спрятавшись в телеге с навозом – более надежного способа скрыть собственный запах Элеоноре в голову не пришло.
Отмывшись в быстром ручье (пока девушка застенчиво прятала от Казимира обнаженную грудь, тот делал вид, будто не подглядывает), они пошли дальше пешком, держась проселочных дорог, чтоб избежать погони, время от времени подсаживаясь в телеги крестьян, направляющихся на рынок, а после, добравшись до узкоколейной железной дороги, сели в поезд, то трогавшийся, то останавливавшийся, то останавливавшийся, то трогавшийся, порой без всяких видимых причин часами простаивавший без движения на крохотных безлюдных станциях, где из-под шпал пробивалась густая трава, а на залитых солнцем пустых платформах, опрокинувшись на спину и задрав кверху все четыре лапы, спали собаки. Так, мало-помалу, шажок за шажком, медленно проживая невеликие Казимировы накопления, питаясь черным хлебом, лежалым сыром да кислым красным вином, пересекли они всю Европу.
В Гамбурге, продав серебро отца Элеоноры, они сумели обзавестись билетами на корабль, отправлявшийся в Соединенные Штаты, и кое-как состряпанными фальшивыми документами. Прежде, чем их – с такими-то сомнительными бумагами – пустили на борт, Элеоноре пришлось отсосать у портового инспектора, стоя перед ним на коленях на занозистом дощатом полу его конторы, пока он вгоняет ей в самое горло толстый, грязный, вонючий, точно дохлая ящерица, елдак, да думая только о том, как бы не подавиться.
Казимир об этом так и не узнал: поблизости были товарищи инспектора, которые предпочли бы получить неофициальную плату за проезд с него, а не с нее, а Казимир, во многих отношениях еще мальчишка, естественно, отказался бы с негодованием, и тогда их уж точно схватили бы и, вполне вероятно, прикончили. Посему Элеонора рассудила, что плата за шанс начать новую жизнь в Новом Свете невелика, и позже почти не вспоминала об этом. Вдобавок, Казимиру жаловаться было не на что: в постель к нему, после того, как они благополучно поженились в Новом Свете, она легла девственницей, и доказательством этому послужила окровавленная простыня (оно и к лучшему – конечно, Казимир был человеком мягким, добросердечным, но все-таки человеком своего времени, так что особого либерализма в подобных вопросах от него ожидать не стоило).
В конце концов они осели в Чикаго, где хватало работы и для стекольщиков, и для швей, и прожили там вместе – когда счастливо, когда и не очень – сорок пять беспокойных лет, пока в один горестный зимний день Казимир, несший заказчику лист стекла сквозь городской снегопад пополам с копотью, не умер от разрыва сердца.
Элеонора прожила еще двадцать лет и умерла на кухне, в койке возле плиты (в последние несколько дней она наотрез отказывалась позволить перенести себя в спальню), окруженная детьми и внуками,
