Москва и Россия в эпоху Петра I

что, тотчас весть подай.

– Слушаю, матушка государыня!

Едва Софья вышла на крыльцо и величественная, освещенная светом фонаря предстала перед стрельцами, как они все разом молча сняли шапки. Царевна испытующе оглядела всех по очереди стрелецких полковников и затем тихо, но явственно сказала им:

– Слышала я, что жизнь ваша стала теперь куда тяжелее прежнего…

– Надо бы хуже, да некуда… Не жизнь, а позор да мука… Совсем конец нам пришел, – раздалось разом несколько голосов.

Один из стрельцов, седой старик Ефрем Вышатин, продолжал далее:

– Совсем конец нам, говорю, пришел, государыня матушка. Прежде в ком цари московские опору видели? В стрельцах. Кто нехристей воевал, державу московскую расширял, порядки внутренние поддерживал?.. Мы – стрельцы. А нынче что? Мало нас на плахе погибло, в Сибирь далекую ушло? А не в Сибирь, то в Литву поганую да под Азов царь разослал стеречь пределы московские. Да и в Москве теперь кто остался, разве почет должный восприял? Преображенцы да семеновцы – потешные краснобаи, немецкие куцокафтанники – вот кто на наше место встал. А мы за то, что решпекта да субординации, от нехристей перенятых, не знаем, в черном теле состоим. Смех сказать: пожары тушим да улицы московские от воров охраняем. Наше ли дело это, говорю?.. Ты прости, государыня матушка, что все по чистоте сердечной мы тебе выкладываем. Через нянюшку свою, Анфису-то, передавала ты, что горе наше видишь и защитой нам быть хочешь. Так да будет тебе все ведомо, что мы терпим.

– Правду ты сказал, Ефрем, – согласилась Софья. – Худо вам теперь. А только дальше еще хуже будет. Так что, чего доброго, и погибель ваша впереди. И вот изболелось мое сердце за вас, да и за всю Русь православную. Защита ей нужна. Ой как нужна: нравы старые, добрые рушатся, православие быстро гибнет, все в ничто приходит…

– А все потому, что царь с немцами-еретиками якшается, – смело вставил обиженный стрелец. – Не живет он в своих государских чертогах, окружил себя людьми новыми и непородными, проматывает казну с бесстыжими иноземцами, не соблюдает царского чина и степенства…

– Обращает потоки не в ту сторону, куда Господь обратил их, – лукаво вставила Софья.

– Истинно слово молвила, государыня матушка. Вера наша угнетается. Где двоеперстие ныне, где крест осьмиконечный, где аллилуи двоения? Добра ли ждать и дальше? Поехал вон в еретические земли за еретическими науками. Где видано, чтобы православный царь делал это!

– Истинно, честные воины царские, – заговорила Софья, и голос ее стал крепче и звонче, – истинно все это. Коли царь вернется из краев чужих, не видать добра людям православным… А только слышала я, не бывать этому приезду…

– Есть слухи такие, это правда, государыня матушка. А только не верится что-то нам. Вот и Анфису-то твою с неохотой слушали: не верится!

– Надо, чтобы это было так! – воскликнула Софья.

Голос ее звучал с таким воодушевлением, глаза горели таким огнем, вся фигура дышала такою смелостью и решимостью, что стрельцов сразу охватило чувство веры в эту могучую женщину.

– Правила я своим народом самодержавно семь лет, – продолжала Софья. – Было ли худо от этого вам? Было ли худо от этого всему народу православному?

– Ничего, государыня матушка, кроме добра от тебя не видел.

– Так знайте же! – воскликнула Софья, вынимая восьмиконечный крест. – Я хочу воротить это время! Я вновь хочу править своим народом для его блага, и призываю вас себе на помощь. Этим крестом, за который боролись ваши отцы и братья и за который боретесь вы, я клянусь, став царицей, вновь приблизить вас к царскому трону, и с вашей помощью вновь править Святой Русью по старине, без новшеств… Клянитесь же и вы, что все, как один, пойдете в Москву, станете табором на Девичьем поле и будете бить мне челом, чтобы я вновь правила царством. А коли Петр вздумает вернуться и нашлет на вас полки свои скоморошные, вы всей ратью выступите против них!

Охваченные пылкими речами Софьи, стрельцы, подняв кверху два перста, торжественно клялись…

Немного времени спустя на том самом месте, где раздавались слова торжественной клятвы, перед самыми окнами кельи Софьи висели трупы видных стрельцов. Это Петр мстил своей сестре и в ее лице всей старой России.

Н. Калестинов

Пономарь Тихий

1

В лунном свете морозной ночи сверкали золоченые купола Новодевичьего монастыря. Туманной звездой горел крест на высокой колокольне.

С одной стороны в недвижимом покое застыла Москва-река. С другой – необозримое Девичье поле, покрытое снежными сугробами, с едва заметными колеями.

Широко раскинувшийся своими постройками огромный монастырь, воздвигнутый в начале XVI столетия, казалось, глубоко спал.

Теперь Девичье поле представлялось мертвой пустыней. Но не то бывало летом. К 28 июля сотни тысяч народа стекались на монастырский праздник со всех концов Руси, для встречи крестных ходов из Москвы. Было время, когда и цари отправлялись сюда на богомолье и раскидывали на поле свои шатры. Благочестивые цари Михаил Федорович, Алексей Михайлович, Федор Алексеевич ночевали под стенами святой обители в ожидании праздника. И вся ширь Девичьего поля была покрыта несметными толпами народа.

Много славных и печальных воспоминаний хранит темная громада монастыря. Сюда по смерти кроткого царя Федора Ивановича удалилась на покой его вдова, царица Ирина. Здесь же жил ее честолюбивый брат Борис Годунов, отсюда и призванный на царство. Тут были погребены дочери царя Алексея Михайловича – Софья и Екатерина, и дочь Ивана Грозного Анна, а потом и другие.

Теперь же, когда начинается этот рассказ, в монастыре находилась царевна Софья, сестра императора Петра I, бывшая правительница русского государства. По достижении совершеннолетия Петр заключил ее в монастырь, где она и была пострижена в монахини под именем Сусанны. Однако, сделавшись монахиней, властолюбивая Софья все еще продолжала мечтать о возможности при помощи стрельцов снова стать во главе государства. А потому Петр приказал монастырским властям строго следить за поведением сестры, и в то же время беречь ее, как зеницу ока.

Много видели стены Новодевичьего монастыря и худого, и хорошего.

Но теперь мирная обитель, по-видимому, покоилась глубоким сном. Только со стороны Москвы-реки в раскрытые ворота медленно, осторожно въезжали пошевни, запряженные тройками.

Монастырь хорошо охранялся, но, должно быть, сторожа задних речных ворот знали, в чем дело, и беспрепятственно впускали тройки.

2

Как всегда, пономарь большой колокольни, Спиридон Тихий, вернулся после вечерни к себе домой в подворотную монастырскую клеть. В клети было холодно. Плохо жилось дьячку. В богатом монастыре были и голодные. К числу голодных принадлежал и пономарь Тихий. Давал ему монастырь в месяц два пуда хлеба да мешок крупы, а остальное собирай, коли сумеешь, с доброхотных деятелей.

А семья Тихого с женой – шесть душ. Скудны даяния нынче. При царе Петре и монастырь в забросе. Не жалует его государь, а тут еще