Плач детей встретил Спиридона. Его жена, худая, прежде времени состарившаяся женщина с унылым лицом укачивала меньшого, повторяя однообразным тоном:
– Аникитушка, не плачь – тятька придет, хлебушка принесет.
По ее монотонному голосу можно было понять, что она и сама не верит в свои слова.
Спиридон остановился на пороге. Его изможденное старческое лицо, хотя ему не было и сорока пяти лет, выражало глубокое и покорное страдание. Жидкие косицы намасленных волос, опускавшиеся вдоль худых щек, делали еще более жалким его лицо.
– Господи, благослови, – произнес он, осеняя себя крестным знаменем. – Никто, как Бог…
Дети бросились к нему.
– Тятька, хлеба! Хлеба! – кричали они.
Спиридон заморгал глазами.
– Будут, детки, у вас завтра и овсяный кисель, и пшенная каша, – проговорил он. – Не оставит Господь малых сих. Разве вы не лучше птиц, их же кормит Отец Небесный. А сегодня – вот вам!
С этими словами он положил на убогий стол кочан капусты и несколько черствых просфор, что дала ему мать просвирня.
– Марья, готовь! – весело закричал он, обращаясь к жене.
Марья ласково улыбнулась. Она положила заснувшего Аникитушку в общую постель и занялась приготовлением ужина.
Спиридон Тихий был действительно тихий, как бы блаженный. Что бы в доме ни совершилось, какая бы нужда ни угнетала его, как бы ни унижали его люди, он всегда был светел и радостен и только говорил: «Бог правду видит».
Если его жалели люди за его нищету, он говорил: «А Бог-то на что?» И его простодушному сердцу действительно казалось, что он на особой примете у Господа.
Кое-как насытившиеся дети ушли спать. Заснула и утомленная Марья.
Спиридон остался один. Он опустился на колени перед образом Божьей Матери и начал молиться. Завтра в четвертом часу утра ему надо звонить к утрени. Но за молитвой он не замечал времени. Он молился обо всех, кроме себя. Кончив свою молитву, еще долго читал Евангелие, и потом, умиленный и растроганный, в сознании, что дети его сегодня сыты и здоровы, перекрестился и лег.
Но едва первая сладкая дрема смежила его глаза, как какое-то тайное беспокойство овладело им. Словно таинственная сила тревожила его чуткий сон. Но усталость победила. Спиридон заснул крепким сном, и последней заботой его было не проспать, чтобы вовремя позвонить к утрени.
Монастырский привратник
Он не знал, сколько он проспал, когда его разбудил резкий стук в окно. Спиридон поднял голову. Он лежал под самым окном. Чей-то голос, не похожий на знакомые ему голоса, медленно и раздельно произнес:
– Уже пора, что спишь! Благовести!
Спиридон в ужасе вскочил, думая, что проспал. Он торопливо натянул на себя кафтан и вышел на морозный воздух. Звезды ярко светили на небе. Спиридон взглянул на небо и по долголетней привычке по положению звезд сразу определил, что еще не настал час звонить к утрени.
Он взглянул вокруг. Никого не было видно. Кто встревожил его недолгий сон? Спиридон вздохнул, укоризненно покачал головой на неуместную шутку неведомого шутника и вернулся в свою убогую клеть. Не раздеваясь, лег он на скамью и сразу забылся сном. Ему показалось, что он спал одну минуту, как вдруг почувствовал толчок под бок и услышал тот же голос:
– Вставай! Пора! Проснись! Бей в колокол!
«Что за диво? Уж и впрямь, не пора ли?» – подумал, вскакивая с лавки, Тихий. Он торопливо вышел. Нет, еще рано.
Тихий снова вернулся домой. Но ему было не до сна. Он был встревожен. Что значит этот таинственный зов?.. Сон прошел. Спиридон при слабом свете зажженной им сальной свечи углубился в чтение Евангелия. Прошло несколько минут, как вновь раздался нетерпеливый и властный голос:
– Что ты медлишь? Иди, пока не поздно!
Снова в ужасе вскочил с места Тихий и выбежал из клети.
– Пусть рассердится отец протопоп. Ударю в колокол. Чего глазеть на звезды!
Спиридон поднялся на колокольню и взялся за веревку. В эту минуту взгляд его упал вниз, и веревка выскользнула из его рук. От удивления и ужаса он на несколько мгновений словно обратился в камень.
Он увидел, что у паперти собора стоят тройки, и какие-то люди с фонарями и свечами входят и выходят из церкви. Некоторые отъехали к монастырскому крылу, где помещалась келья бывшей правительницы Софьи, ныне инокини Сусанны.
«Злые люди! Тати!» – мелькнуло в голове Спиридона. – «А может, мятежники за Софьей прибыли?»
Не помня себя, схватил он веревку большого колокола, изо всей силы потянул и отпустил ее. Мощный звук ухнул в тихом ночном воздухе. За ним другой, третий.
Никогда Спиридонов не звонил так. Обыкновенно его звон был плавный, торжественный, и его любили в монастыре. Теперь же удары беспорядочно следовали один за другим, тревожные, торопливые. Это был не величественный призыв на молитву, а бурный, отчаянный зов, глашатай бедствия, жуткий набат. Далеко, по всему безграничному Девичьему полю, за Москву-реку полетели тревожные призывы монастырского набата.
Замеченные Спиридоном у собора люди словно встрепенулись, заметались, бросились к тройкам. Изо всех сторожек выбегали сторожа; в окнах келий замигали огоньки.
Тройки и чужие люди были замечены. Раздались крики, свист, гиканье. Незнакомцы вскочили на свои тройки и в задние ворота вылетели на Москву-реку.
Весь монастырь пришел в волнение и ужас, тем более что мужчин в обители было немного. По отданному приказу заперли все ворота, и решено было никого до рассвета ни под каким видом не впускать.
Скорбное зрелище представилось глазам вошедших в собор. Двери были сломаны. Серебряные подсвечники и лампады валялись на разостланном на полу церковном парчовом покрове. С образов были сорваны драгоценные ризы и смятые, изломанные валялись тут же.
Но ночные тати не успели ничего увезти с собой. Еще несколько минут, и они увезли бы свою добычу. Уже наготове на паперти лежали узлы с церковными облачениями.
Почему? Кто поднял тревогу? Кто спас священные сокровища?
Эти вопросы были у всех на устах.
Скоро узнали о чудном видении пономаря Тихого.
Он с умилением рассказал и игуменье, и протопопу о дивном гласе, трижды воззвавшем к нему…
3Молодой царь Петр Алексеевич пировал у князя Ромодановского в его новом доме, что на Пречистенке. Царь сердечно любил старого князя и не забывал, что благодаря ему был подавлен первый стрелецкий бунт. Был тут и Шеин, что с Преображенским и Семеновским полками близ Воскресенского монастыря на реке Истре разбил стрелецкие взбунтовавшиеся полки, шедшие на Москву. Был также ближайший друг и любимец царя, Алексашка Меншиков, и много еще молодых людей, представителей знатных родов, на которых молодой царь возлагал надежды, как на помощников в будущих трудах по преобразованиям государства.
Царь был весел. После последнего, кровавого усмирения стрелецкого бунта и уничтожения навсегда стрелецкого войска он думал, что сломил последний угрожающий оплот старой Руси. Царица Евдокия Федоровна, первая супруга царя, приверженная
