– Нет, не хмельным! Я пью, а разума своего не теряю. Я царя Петра Алексеевича во как почитаю! Царь справедливый! Ты еще посмотри, как он боярам пузо-то поспустил… Больно зажирели! Нам такого царя и надо, чтобы правду соблюдал.
– Сохрани Бог, и нас с тобой в застенок потащат, – окончил старый подьячий, поднимаясь с лавки. – Пустяшные твои речи, и больше ничего!
– Я и в застенке эти речи буду говорить, – горячился молодой подьячий.
– Полно, Илюша, – пытался остановить его хозяин, – такие страшные слова говорить, дело-то к ночи.
– От слова ничего не поделается! Ежели теперича сам царь объявился на этом месте…
У ворот бедной лачуги остановилось четверо саней. Послышался стук в калитку.
– Дема! – закричал хозяин. – Отвори калитку! Да спроси: кто? Должно, гулящие какие или ряженые.
– Ежели бы теперича сам царь объявился на этом самом месте, – продолжал, ударяя по столу кулаком, возбужденный хмелем подьячий.
– Дядюшка! – вбегая, впопыхах заговорил Дема. – Государевы певчие Христа славить приехали.
– Господи, вот напасть-то! – засуетился растерявшийся хозяин. – Что делать-то? Скажи, здесь живет подьячий, а дьяк дальше, наискосок от нас… Богатый, мол, там дьяк живет, посольский.
Через несколько секунд Дема вбежал со слезами на глазах.
– Дяденька, серчают. Велят отпирать, а не то царю хотят жалиться.
– Ну, так отпирай, делать, видно, нечего… Наказание божеское! Две гривны да пять алтын всего и денег-то… И угощать-то нечем.
– Ежели бы теперича сам царь объявился…
Через порог низенькой двери, нагибая голову, переступил сам государь. За ним боком протискивался тучный Федор Юрьевич Ромодановский, а следом – Никита Моисеевич Зотов и еще два боярина в венгерских кафтанах.
Собеседники оцепенели.
Князь повернулся к образу и запел: «Рождество Твое, Христе Боже наш…» Царь подхватил густым басом. Пропевши «Дева днесь…», Федор Юрьевич обратился лицом к предстоявшим и начал читать рацею:
Аз отроче младоПришел в дом твоего стадаРождество Христово прославить,А тебя, господин честный,С праздником поздравить.Сей день светлейший,А ты, господин честнейший,Буди здрав в покое,Да милость Божия будет с тобою.Днесь праздник прославляю,Главу свою преклоняю,Многие лета желаю.Прочитавши, он низко поклонился подьячим.
– Как ты осмелился не пускать нас, государевых певчих, Христа славить? Знаешь указ? – обратился государь к хозяину.
Тот трясся всем телом.
– Ну, мы тебя для такого великого праздника прощаем. – И Петр обратился к молодому подьячему: Ты что бы сделал, если бы царь появился на этом месте?
– Я бы твоему пресветлому царскому величеству, – отвечал, не моргнув глазом, подьячий, – сказал всю правду, что бы ты меня не спросил. Они говорят: в застенке страшно. А я говорю: с правдой нигде не страшно.
Петр долго и пристально смотрел ему в глаза.
– Ты пьешь?
– Пью.
– Много?
– По расчислению: по праздникам даже довольно достаточно.
– А где служишь?
– В Разрядном приказе.
– А любишь ты своего государя? – продолжал спрашивать Петр.
– Люблю, и всеми твоими порядками доволен. И сейчас здесь все твои порядки одобрял.
Царь положил руки ему на плечи и, еще раз пристально посмотрев в глаза, сказал:
– Ну, ладно! Вот его величество князь Кесарь тебя поверстает, а за любовь твою ко мне мы с тобой сочтемся. Мне нужны люди, которые бы меня любили… А тебе, – обернулся царь к хозяину, – пожалуй нечего платить за славление-то? Ну, мы тебе сами заплатим. На, возьми! – и дал ему пять рублей. Потом обратился к Деме: – А тебе не следовало бы давать – у калитки нас проморозил. Ну, уж так и быть, вот тебе на сосульки! – И дал мальчику рубль. – А подрастешь – приходи ко мне, я тебя в люди выведу. Ну, Бог с вами, прощайте. А где дьяк-то живет?
– Наискосок от нас, за переулком, – пробормотал растерявшийся хозяин.
– Ты говоришь, богатый? – спросил он Дему.
– Страсть какой богатый, – наивно отвечал мальчик. – В самый сочельник гусей к нему таскали-таскали, почитай, со всей Москвы.
– Ну, вот мы к нему и тронемся, – окончил государь, выходя в сени.
Подьячие выскочили за ворота и усадили его в сани.
– Батюшки, насилу раздышался, – входя в комнату, заговорил хозяин. – Господи, да что же это такое! Ежели бы и во сне приснилось…
– Верь Богу, – перебил его старый подьячий, – верь Богу, гортань моя кровью запеклась от страху!
– А мне ничего! – весело подхватил молодой подьячий. – Вот еще на донышке осталось маленько, вот я сейчас и выпью за здоровье великого государя Петра Алексеевича, за его пресветлое царское величество.
И. Г.
Новый год на новый лад
31 декабря 1699 года златоглавая, первопрестольная, святая Москва матушка, сердце России, представляла собой потревоженный муравейник. На всех ее семи холмах небывалое для этого дня оживление. Всегда 31 декабря проходило тихо. А нынче!..
Дело разъяснялось тем, что царь Петр Алексеевич повелел праздновать Новый год не 1 сентября, как доселе велось, а 1 января. Повелел строго-настрого.
Год тому назад, когда царь из заграницы вернулся, то приказал всем бороды стричь и одеваться по-немецки – в кургузые кафтаны. Бояре ахнули: чего надумал государь! И все на небо поглядывали: не появятся ли там знамения, какие должны явиться перед кончиною мира. Затмений, однако, там не появилось. Но когда наступило 1 сентября 1699 года и стали праздновать Новый год, тут и началась царская потеха…
Вышел государь к народу с царицей Евдокией Федоровной и малолетним царевичем Алексеем, а с ними – шут. Дурак ломается да ножницами пощелкивает. К кому не подойдет из придворных – бороду, глядь, и отхватил.
Взмолились бояре:
– Помилуй, государь! Как же так, ни за что ни про что бороду рвать? Она ведь не покупная, а с Божьего соизволения.
А царь только смеется:
– Стриги бороды, шут.
Шуту любо: всем насолил, да вдобавок еще упрямым пощечин надавал.
– Для царя батюшки, бояре, – похваляется, – стараюсь. Уж не взыщите!
Ясное дело, – что с шута взыщешь, когда за его спиной стоит сам царь!
Так тогда только бороды стригли, но чтобы Новый год переносить с сентября на январь, об этом речи не было. И вдруг теперь!..
Бояре ворчат, закипело боярское ретивое…
– Ишь чего надумал государь! Не прошла ему даром жизнь в немецких землях. Сам совратился и нас всех хочет в басурман обратить. Не так жили при Тишайшем, родителе Петра Алексеевича. Старины держались, отчих заветов – и все ладнехонько было. А нынче, накось, по-немецкому Русь изворачиваем. Прогневался на нас Господь, прогневался и отвратил лицо Свое…
Не по себе и боярину Спешневу. С раннего утра и до сумерек почти без отдыха шагал Никита Тимофеевич из угла в угол по своей боярской комнате. Дума запала в сердце боярина, тоска гложет его.
«Ну, как государь пойдет все дальше и дальше с заморскими примерами? Повелел кургузые кафтаны носить, потом – бороды стричь, теперь – праздник переносить… Эдак невесть до чего можно дожить: в посты заставлять скоромное есть, дочерей из терема выселить… Не ладно, ой как не ладно!»
Когда свечерело, вышел Никита Тимофеевич из хором. Только сошел с крыльца, а навстречу ему боярыня Марфа Игнатьевна Густомыслова. Идет, словно
