– Здравствуешь, боярыня!
– Здравствуй и ты, боярин Никита Тимофеевич. Что это, батюшка, на Москве-то у вас делается? Дым коромыслом. Я, вдовая, из деревеньки воротилась и диву даюсь. Словно бы Москва – золотые маковки, а на Москву не похожа.
Боярин слушал вдовую боярыню, и лоб его складывался частыми-частыми морщинами, седые брови нахмурились, а рот искривился в усмешку. Понимал Спешнев, о чем завела речь боярыня, но сделал вид, будто невдомек ему.
– О чем ты, боярыня? – промолвил Никита Тимофеевич простовато.
Густомыслова руками всплеснула.
Объявление указа Петра Великого о праздновании Нового года 1 января
– Да что ты, отец мой! Аль только что из колыбели? На Москве Бог знает что, а он, словно слепень. Я шла сейчас по улицам, так на каждом нарочитом[22] доме – сосновые либо можжевеловые украшения. А гостиный двор – весь в зелени. Э?.. Да и твои хоромы изукрашены!
– Вот ты про что, – протянул Спешнев и зло засмеялся. – Ну, матушка боярыня, ныне у нас все вверх дном. Жили по старине, как деды и отцы наши, а теперь иначе…
Марфа Игнатьевна разинула рот, изумляясь. А боярин Никита Тимофеевич продолжал:
– Ты, чай, в деревеньке и Новый год отпраздновала, боярыня?
– Как не отпраздновать! Первого сентября справила.
– Ха, ха! А мы его нынче встречаем!
Боярыня даже присела от неожиданности и замахала руками.
– Что ты, что ты, боярин!
– Хочешь – верь, хочешь – не верь. А я и побожиться могу. Что, боярыня, изрядно?
– Свят, свят, свят! – закрестилась Густомыслова. – Наше место свято!
– Нет, Марфа Игнатьевна, – ехидно улыбнулся Спешнев, – не отчураешься! Тут ни крест, ни пест не помогут, потому что последние времена настали. Истинно говорю, антихрист нарождается.
– Ах, батюшки! – взвыла боярыня.
– Первого-то сентября по всей Москве ходили дозорщики. К каждому дому подходили, в щелки ставень заглядывали. Где увидят свет, кричат: «Тушить огни!»
– И тушили?
– А то нет? Ведь по царскому приказу…
– Да зачем же они?.. О, Господи!
– Дозорщики-то? А затем боярыня, что государь надумал считать новый год с первого января.
– С нами крестная сила!
– Да!.. 15 декабря барабан забил…
– Ну?
– Собрался народ на Красную площадь. Дьяк и читает: повелел, мол, пресветлейший и державнейший великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич, всея Великия и Малыя, и Белыя России самодержец впредь лета счислять в приказах и во всех делах и крепостях писать не с 1 сентября, а с 1 января.
– Надумал государь, – покачала головой боярыня. – А для чего, не ведаешь, боярин?
– А для того, видишь ли, что не только во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточной нашей церковью во всем согласны, и все греки, от которых принята наша вера православная, лета исчисляют от Рождества Христова спустя восемь дней, то есть 1 января, а не от создания мира.
– Вот что! Что ж, боярин, может, так оно и лучше, – уже мягко проговорила Густомыслова.
Боярин Спешнев посмотрел на нее с сожалением и усмехнулся.
– И в указе сказано, – продолжал он, – доброе это, мол, и полезное дело… Да что ж, в старину народ глупее, что ли, был? Наши предки, боярыня, тоже лаптем щей не хлебали и на плечах головы носили.
– Мало ли что, Никита Тимофеевич!
– Тьфу!
Боярин осердился и, сухо простившись с Густомысловой и проворчав: «Короток бабий ум», пошел по улице. «Ишь ты, – зло думал он, – все учинили зеленые украшения. Вон боярин Шереметев целый лес елок насадил царю в угоду. У его соседа все ворота в сосновом уборе…»
По дороге попался торговый человек. Заметив, что Никита Тимофеевич зазевался на изукрашенные боярские дома, не утерпел и слово ввернул:
– Пристойно украсили!
Спешнев ничего не сказал в ответ и, вздохнув, побрел к Красной площади. Там уже стояли пушки.
– Палить начнут в полночь. И нам тоже приказано, – с сердцем промолвил Спешнев. – Ну, да я токмо из мелкого ружья учиню три выстрела, не стану из пушечек палить.
* * *Ровно в полночь началась потеха. Народ бежал к Красной площади, где уже собрались царь и его любимцы.
Вот раздался выстрел. Толпа ахнула. Взвилась ракета.
– Гляди, гляди, ракета!
– Кто выпустил?
– Сам царь!
И дружное народное «ура!» сотрясло воздух. Загремели пушки.
– С новым летом!
– Со столетним веком!
– С новым счастьем!
Шумит народное море; приветствия, добрые пожелания переливаются из уст в уста.
Ликует Петр. Его поздравляют. Он улыбается. И любо ему среди верноподданных, как отцу среди детей.
Нет на площади только вдовой боярыни Марфы Игнатьевны, она уснула так, что и пушки не разбудят, да боярина Никиты Тимофеевича.
– Ишь, гремят, ишь, палят – антихриста тешат, – ходит Спешнев по боярской комнате и ворчит. – Уж народился, народился…
А на востоке робко заря занимается, гонит старый век, приветствует новый. Слава ему!
П. Р.
Поблажка немцам
В первые годы XVIII столетия в Москве, как и во всех городах России, не существовало еще никакой полиции. Общественное спокойствие и благочиние охранялись на улицах и площадях рогаточными караулами из образованных после уничтожения стрельцов солдат новых полков. Главный же караул находился в Кремле, на Красном крыльце заброшенного и разрушавшегося Кремлевского дворца. Уличные безобразия повторялись ежедневно во всех концах Москвы, и особенно на Красной площади, где народ бродил толпами в рядах и между шалашами с блинами, жареной рыбой и квасом, где производился всякого рода мелочной народный торг. Часто при драках обывателей и при столкновении с караульными на поле сражения оставались победителями не караульные. Но зато, когда последним удавалось одержать верх, то виновные наказывались строго. До каких размеров доходила тогда разнузданность, может служить примером следующее происшествие.
Царевич Алексей Петрович 11 апреля 1706 года ехал из Кремля через Никольские ворота в село Преображенское. Его сопровождал конвой от Криверова полка[23]. Подъезжая к Воскресенским (позже – Иверским) воротам, поезд царевича встретил две телеги с неизвестными людьми. На крики конвойных, чтобы они свернули правее и дали дорогу царевичу, неизвестные люди не обращали никакого внимания и продолжали движение навстречу поезду царевича. Конвойные бросились к телегам, чтобы повернуть их в сторону, но неизвестные люди, оказавшиеся иноземцами, отвечали русской бранью. Один из них «зашиб конвойного прутом по носу», другой, «вынув из телеги пистоль, прицелился в конвойного, но курок осекся, и пистоль не выстрелила». Царевич, рассерженный таким безобразием, приказал конвойным смирить иноземцев.
Смирить и побить были синонимами. Конвойные бросились на иноземцев, смирили их и повязали. Царевич отправился в Преображенское, а часть конвойных препроводила иноземцев на Красное крыльцо к главному караулу. Отсюда их отвезли в Преображенский приказ на суд князя Федора Юрьевича Ромодановского, которому Петр I вверил управление Москвою.
Князь начал с осмотра раненого конвойного. У того оказалось «по носу зашиблено и распухло». Затем перед Ромодановским предстали связанные по рукам буйные иноземцы. Из их допросов оказалось, что оба они служили недавно в Азове, приезжали повидаться со своими родными в Немецкой слободе и возвращаются опять
