— Все пропало! — драматически повторял он, расхаживая босиком в тесном дворике предоставленного ему дома. — Что я скажу Меншикову? Что я скажу Государю?
Наблюдавшая за ним из окна Катрин делала знак денщику, а потом смотрела, как тот с сапогами в руках осторожно вышагивает за генералом и все никак не уговорит его обуться.
Утром 3 сентября посыльный из гавани сообщил, что на горизонте появился парус. Муравьев на полуслове прервал огненную тираду о врагах и злокозненности Завойко, притих, словно боялся спугнуть известие, и опустился на табурет.
— Миша, сходи-ка ты к морю, — обратился он к своему офицеру по особым поручениям. — А то я робею.
Через десять минут запыхавшийся от быстрой ходьбы Корсаков явился с докладом.
— Так и есть, Николай Николаевич! Парус на горизонте. И приближается.
— А что за парус?
— Ну… Парус как парус… Белый.
— Экий ты, Миша, неловкий! Не жалеешь меня совсем. Сбегай узнай, каково парусное вооружение.
Спустя еще четверть часа штабс-капитан снова вбежал в домик. Лишние пять минут у него ушли, очевидно, на выяснение парусных обстоятельств у местных знатоков.
— Бригантина! — с порога закричал он. — Две мачты, и паруса как на бригантине. Спереди прямые, на задней мачте — косые.
Муравьев, до сих пор так и не сходивший со своего табурета, поджал ноги и, как ребенок, поставил их на перекладинку.
— А что, Миша? Видно ли там, какой на корабле флаг?
— Никак нет, ваше превосходительство! Без флага идут.
— Ну, так пойди посмотри, не поднимут ли. В порт им без флага никак нельзя.
Оставшись один, Муравьев посмотрел на приоткрытую дверь, ведущую в соседнюю комнату. Он знал, что за нею стоит его крайне взволнованная жена и что она не решается войти к нему, зная важность момента, однако он не позвал ее, а только поерзал на табурете, который сейчас был для него единственной опорой во всем зыбком и постоянно меняющемся мире.
— Подняли флаг, Николай Николаевич! — закричал наконец в окно бегущий по дорожке к дому Корсаков. — Русский флаг! Русский!
— Ну, вот и славно, — прошептал Муравьев, прикрывая ладонью глаза, чтобы вошедшая в комнату стремительная Катрин не увидала заблестевших у него слез. — Вот и хорошо.
— Это, должно быть, «Байкал»! — по-французски воскликнула его жена.
— Да-да, — бормотал Муравьев, поднимаясь на вялые свои нерешительные еще ноги. — Очень возможно…
Однако, когда вошел Корсаков, генерал уже был самим собой.
— Пойдем в кабинет, Миша, — строго сказал он. — Нам надобно приготовиться.
Приготовления состояли в двух конвертах, которые он протянул штабс-капитану, едва тот закрыл за собой дверь. На обоих красовалась печать Собственной Его Императорского Величества канцелярии.
— Сейчас поедешь к ним навстречу и при свидетелях вручишь Невельскому один из них. Ежели все в порядке и устье окажется судоходным, отдашь вот этот. — Муравьев указал на конверт побольше. — В нем Высочайше утвержденная инструкция на опись лимана и сахалинского побережья. Задержку с ее доставкой объяснишь тем, что льды в Охотском море не позволили тебе вовремя добраться до Петропавловска.
— Так точно, ваше превосходительство. А второй конверт? — Корсаков покосился на тот, что поменьше.
— Второй… — Генерал вздохнул в нерешительности, но уже в следующую секунду голос его обрел привычные твердые ноты. — Этот вручишь, если поход был напрасным. Объявишь при свидетелях, что капитан-лейтенант Невельской самовольно увел транспорт к чужим берегам, и, следовательно, вся тяжесть ответственности перед Государем и законом лежит исключительно на его плечах. Ему предстоит понести суровое наказание за нарушение предписаний и самоуправство.
Ни один человек на свете не смог бы теперь узнать в этом холодном и высокомерном человеке того трогательного и беззащитного Николая Николаевича, каким он вдруг сделался полчаса назад, услышав известие о корабле в бухте.
— Арестовать его в этом случае?
Корсаков задал свой вопрос так безучастно и таким ровным голосом, словно предлагал принести из соседней комнаты графин с компотом.
— Обождем с этим, — недовольно буркнул Муравьев. — Без нас найдутся желающие.
— Понял, ваше превосходительство. — Разрешите исполнить?
— Иди.
Генерал отвернулся к окну, отпуская своего помощника, но, когда скрипнула дверь, снова его окликнул.
— Поздравь их, если все получилось… Как следует поздравь.
— Слушаюсь.
Дверь хлопнула, и во всем доме установилась необыкновенная тишина. Николай Николаевич послушал ее несколько минут, а затем решил заняться бумагами. Однако сердце в нем стучало так громко, что из-за этого стука он не слышал не то что шелеста перелистываемых им страниц, но вообще ни одного звука с улицы, и это беспокоило его. Велев открыть окна, выходившие на гавань, он позвал денщика и потребовал бриться. Впрочем, и это занятие не далось ему до конца. Смирно позволив себя намылить, он крикнул, чтобы кого-нибудь отправили на берег для наблюдения за кораблем и в случае чего бежали прямо сюда.
— В каком случае, милый? — осмелилась подать голос Катрин.
Этот простейший вопрос поверг Муравьева в отчаяние. Он понял, что не условился с Корсаковым ни о каком сигнале касательно исхода дела. А значит, ожидание затягивалось до тех пор, пока не вернется его офицер.
Денщик догнал генерала только на берегу.
— Сапоги, ваше превосходительство! — задыхаясь, прокричал он.
— A-а, чтоб тебя! — Муравьев только сейчас заметил, что умчался из дома босиком.
— И на щеках мыло…
— Оставь! — оттолкнул заботливую руку с полотенцем генерал, принимаясь натягивать принесенные сапоги.
Справился он только с одним. Узкое голенище второго никак не хотело пропускать в себя нервную генеральскую ногу и в конце концов было с позором отброшено в густые заросли лопухов.
— Ваше превосходительство!
— Уйди! — заревел на денщика Муравьев, бросаясь к стоявшему наготове вельботу с «Иртыша». — Давай, братцы! Греби, родненькие!
В сердце у него еще поднимало змеиную голову опасение за ту исключительно неловкую ситуацию, которая ждала его на борту в случае неудачного исхода, но весла уже пенили воду, и мичман, сидевший на корме, уже отсчитывал мерным голосом ритм:
— И раз! И два!.. И раз! И два!..
Скоро самый зоркий матрос разглядел на «Байкале» какую-то суету.
— Руками машут, ваше превосходительство, — указал он вперед.
— Как машут? Почему машут? — привстал с мокрой банки Муравьев.
— Не могу знать почему. Даже на вантах.
— О, Господи… — замирая сердцем, проговорил генерал. — Неужели все-таки… А ну, покричи им!
— Что покричать?
— Спроси их!
— Что спрашивать, ваше превосходительство?
Вместо ответа Муравьев сам для чего-то замахал руками над головой и, не помня себя, не в силах уже терпеть, крикнул в сторону корабля:
— Нашел?!
С борта что-то закричали в ответ, но разобрать слова не было никакой возможности.
— Что?! — срывая голос, продолжал Муравьев. — Не слышу!
Ответный крик снова унесло ветром.
— Тихо! — заревел генерал на гребущих матросов. — Стой!
— Весла на валек! — звонко отдал команду мичман, удивительным каким-то чутьем уловив торжественную неповторимость момента.
Все весла взмыли вертикально вверх над вельботом, и тот ощетинился ими, словно неизвестно откуда выросший посреди моря небольшой лес.
Муравьев поднялся на ноги. Вельбот стоял ровно, почти не покачиваясь на едва заметной волне. Наступила полная тишина, в которой слышалось одно усталое дыхание матросов. Огромные сверкающие капли, казалось, тоже замерли на веслах, не спеша
