— Ну, что тебе? — недовольно спросил командир «Байкала», выглядывая из каюты и видя перед собой до крайности перепуганного вестового. — Что там еще случилось?
— Ваше высокоблагородие… Там… На шканцах… Офицеры друг дружку решают…
Выбежав следом за вестовым на палубу, Невельской увидел своего старшего помощника, который под взглядами застывших матросов душил сизого уже от нехватки воздуха князя Ухтомского, похожего сейчас на вынутую из воды рыбу с беспомощно распахнутым ртом и выпученными глазами.
— Отставить! — белея от гнева, закричал командир.
4 глава
На судне прежде никто не замечал, чтобы лейтенант Казакевич как-то особенно недолюбливал юнкера Ухтомского. Симпатий у офицеров «Байкала» тот ярких не вызывал, но и так чтоб душить его при всей команде — это было тоже из ряда вон. Мало кто понимал, какая роль отведена ему в экипаже, поскольку появился он незадолго перед выходом транспорта из Кронштадта, каюту свою почти не покидал и обыкновенных для всех остальных офицеров обязанностей в пути исполнять не трудился. Княжеское достоинство предполагало связи в петербургском обществе и даже, может быть, при дворе, потому в итоге все сочли за лучшее принять ситуацию, как она есть. Вокруг этого плавания, вообще, довольно часто происходили вещи, которые требовали именно такого к себе отношения. Во всяком случае, сам Невельской при своих офицерах никогда недоумения не высказывал, однако и объяснять что-либо на сей счет нужным не находил.
Этим утром Ухтомскому, возможно, не повезло оттого, что старший офицер был сильно не в духе. Командир «Байкала» приказал ему съехать на берег с другими офицерами, и Казакевич сердился, подозревая тут служебное недоверие. На самом деле Невельской знал, сколько трудов и тягостей ожидает старшего офицера в предстоящем походе к устью Амура, и потому хотел, чтобы тот непременно отдохнул, отчего впоследствии на него можно было бы полностью положиться, но уязвленный Петр Васильевич мнительным своим взглядом разглядел в этом одну обиду Собирая у себя по каюте вещи, способные понадобиться на берегу, он в раздражении ронял под ноги то одно, то другое. Пришедший к нему посреди всего этого князь Ухтомский нашел самый холодный прием.
— А я вам рыбки свежей принес, — попробовал подладиться юнкер к старшему офицеру, показывая еще дымящийся на тарелке кусок.
— Благодарю, — сухо ответствовал тот. — Поставьте на рундук, вон там, рядом с кроватью.
Среди офицеров на судне совершенно не принято было носить друг другу еду, и случай со всей очевидностью выглядел преизрядным, но Казакевич настолько сердился сию минуту, что интереса не проявил.
— Сам, знаете ли, изловил сегодня, — на свою беду продолжил Ухтомский.
Это было в его обыкновении — так изъясняться. Преподнося дамам цветы, он непременно объявлял, будто лично собирал их в саду, хотя ничего подобного, разумеется, не делал, и его дружески готовое рассмеяться лицо ясно говорило в пользу невозможности подобных занятий. Это не являлось прямой пошлостью, однако выдавало некоторую ненужную суетливость, обязательное желание князя вызвать хотя бы легкую улыбку в знак того, что его заметили и что он не такой плоский, как все остальные вокруг.
Старший офицер поморщился от этого натужного остроумия, но стерпел. Юнкеру, конечно же, следовало уйти.
— А замечали вы, Петр Васильевич, как борется эта самая рыба за свою жизнь? — тем не менее продолжал он.
— Мне теперь некогда беседовать на отвлеченные темы, — сказал Казакевич, стараясь не смотреть в сторону назойливого юнкера, который уж расположился по-свойски у него в каюте.
— Отчего же! — воскликнул неосторожный Ухтомский. — Мне довелось однажды наблюдать рыбную ловлю в Швейцарии, так, поверите ли, махонькая вот такая форель пять минут в воде билась, только бы ее из озера не вынули. Ну, разве что руками за водоросли не цеплялась. Это уж, согласитесь, положительно характер. Да что форель — хотя бы вон русских пьяниц возьмите…
— Господин юнкер, — прервал его Казакевич. — Вам в самом деле нечем заняться? Или вы нарочно от сборов меня отвлекаете?
Старший офицер ожидал увидеть смущение на лице своего гостя, после чего тот обязан был естественным образом откланяться, однако, к удивлению Казакевича, не случилось ни того, ни другого.
— Нарочно, — сказал Ухтомский и с самым серьезным видом кивнул.
— Боюсь, я вас не понимаю. — Лицо старшего офицера напряженно и холодно замкнулось изнутри.
— Здесь нечего понимать, Петр Васильевич. Я просто…
— Потрудитесь объяснить, — снова остановил говорливого князя хозяин каюты.
— Хорошо, — примирительным тоном начал юнкер. — Только прошу, не перебивайте меня. Вопрос настолько деликатный, что мне требуется в некоем смысле разгон, если вы понимаете, о чем я.
— Не по-ни-ма-ю, — по слогам выговорил старший офицер.
— Это пока ничего. Сейчас поймете. Не могли бы вы присесть на минуту? Мне так будет проще. А то вы все ходите, ходите… — Юнкер даже показал руками, как ходит от стены к стене лейтенант.
Застигнутый врасплох неожиданной переменой в поведении своего гостя Казакевич был настолько изумлен, что почему-то послушался и действительно сел на привинченный к полу стул.
— Благодарю вас, Петр Васильевич… Ровно одну минуту. Я больше у вас не займу… Так вот, насчет пьяниц, и, пожалуй, насчет самых горьких: ведь вы замечали, наверное, с какой жаждою эти, пускай даже весьма жалкие создания, которым жизнь уж давно в тягость, цепляются все-таки за нее. Поднимаются со своих уродливых постелей каждое утро и бредут куда-то в надежде еще хотя бы немного продлить собственное свое существование — и это при полной его никчемности. Ведь сколько бы им радости, казалось бы, лечь просто да умереть, однако же нет — все силы свои они устремляют к тому, чтобы изыскивать средства, так сказать, к продолжению. Разве это не замечательно? Разве это не дает нам всем, людям цивилизованным и приличным, направление мысли?
— Какое направление? Какой мысли?
— Не убивать себя. — Ухтомский перевел дух и торжествующе смотрел на Казакевича, словно тот от его слов прямо сейчас должен был обрести, наконец, истину.
Однако старший офицер «Байкала» все никак ее не обретал.
— А кто собирается себя убивать?
— Физически, быть может, никто. Но фигурально, если можно так выразиться, — весь офицерский состав судна.
— Что за бред, юнкер?!
— Да-да, дорогой Петр Васильевич! Пока, слава Богу, лишь фигурально. Иносказательно, если вам так больше нравится.
— Да мне никак это не нравится! И прекратите называть меня «дорогой».
— Ну, разумеется, Петр Васильевич. Разумеется. Однако взгляните на факты беспристрастно. Sine ira et studio[97], как любил говаривать старый добрый Тацит[98]. А ведь он был далеко не дурак, этот римлянин, все понимал. Во всяком случае, в политических течениях, и даже самых подводных, от него мало что могло укрыться. Кстати, насчет течений! Путь наш
