Лифантия смотрит ей вслед с той же нежностью, с которой произносил ее имя.
— А как много здесь шейдим? Каждый кто, здесь живет — каждого спасли вы?
— Нет. Конечно нет. Некоторые уходили сами, замечая следы на своем теле. Редкие глупцы пытались что-то доказать или вымаливали милости. Наша семья велика. И у каждого есть свои обязанности. — Лифантия медленно отхлебывает мясной бульон в то время, как Лераиш жадно опрокидывает тарелку, выливая остатки в рот. — И вы, принц, не станете исключением. Вы ведь обучались искусству обращения с цепным копьем?
Лераиш кивает с набитым ртом.
— Вы могли бы обучить этому делу других?
— Хотите создать армию?
— Хочу в нужный момент защитить свою семью. Защитить тех детей, от которых отказался целый народ только потому, что их глаза черны. Защитить женщин, которых втаптывали в грязь ногами собственные мужья, когда на их сердцах появились отметины. А знаете, принц, что бо́льшая часть шейдим также, как вы были отмечены казнью лишения крыльев. А многих ослепляли солнцем. Многие прошли через муки казней.
— А почему вы не уйдете дальше, не спрячетесь за горы?
— И позволять умирать своему народу? — Впервые за все проведенное со стариком время Лераиш слышит в его голосе гнев. — Вы хотите жить как прежде? Зная, что часть вашего народа голодает и гнет спины от рассвета до заката, а вы потребляете их блага, паразитируете, чтобы стать счастливее? Мы не хегальдины, принц, это чуждые для нас принципы. Мы шейдимы, мы семья. Мы стараемся заботится о каждом из нас. И как настоящая семья, мы не можем принудить вас к чему-либо. Можете идти куда пожелаете. В любое время. Но если вы решите уйти, то постарайтесь никогда не возвращаться.
Лераиш какое-то время сидит молча, смотря перед собой. Делает глоток молока и спрашивает:
— А у вас есть цепные копья? И еще понадобиться большая площадка с оградой.
— Есть, — улыбается Лифантия. — И есть кузнецы, что когда-то ковали их для хегальдин.
— Я всю дорогу хотел спросить сначала о вас, а теперь, увидев всех… Все ли шейдимы могут летать?
— Без исключения.
— Хорошо. Ведь без крыльев не имеет смысла соединять копье с цепью.
— Не знал. — Лифантия допивает молоко, а затем добавляет: — Идемте. Нам надо выспаться. Через несколько дней я снова возвращаюсь к стенам, а вы, принц, останетесь здесь. И можете приступать к тренировкам. Добровольцы обязательно найдутся.
Глава 3
Гремори
Гремори смотрит в окно, стекло которого подернуто маревом из бьющего по нему ливня. Все дрожит; кажется, что за стенами одна лишь вода, и стоит открыть дверь, как она ворвется в глотку холодным потоком, разорвет желудок; а легкие разлетятся на куски. Немного боли, но потом — покой. Тяжелый, непоколебимый и вечный. Тот покой, что избавляет от ожидания, от веры. Тот покой, что очищает душу от ложных надежд. Гремори прикладывает стакан к губам, опрокидывает, и языка касается лишь капля самогона. Усмехаясь, он вновь наливает себе до краев. Повторяет, а затем морщится, прижимая кулак ко рту. Повторяет. Еще раз, пока желудок не отзывает рвотным позывом. Пауза, и Гремори снова смотрит в окно, слушает шелест ливня; комната покачивается, или это покачиваются в ней тени? Пламя свечи дрожит в потоке слабого сквозняка. Стук в дверь заставляет сфокусировать внимание на реальности, на острых углах и геометрических формах.
— Дверь открыта! — кричит Гремори, наливая себе из бутылки; опрокидывает, морщится. Весь процесс подобен рефлексу.
Звук шагов в коридоре, и из тени дверного проема материализуется голова Ги́рида. Старого товарища, чья спина каждый день гнется со спиной Гремори на полях. Чьи речи всегда полны сочувствия и юмора, в которой приятно потеряться. Но не сейчас.
— Снова пьешь, — констатирует Гирид.
Гремори пожимает плечами, не поворачивая головы. Они молчат какое-то время, а затем Гремори наливает в стакан самогона и протягивает присевшему Гиру. Тот мгновенно выпивает, ищет взглядом закуску, но не найдя ее — подносит к носу крыло.
— Тебе это, сказали, что если завтра не выйдешь на работу, то можешь уваливать к такой-то матери. — Гирид наливает себе сам, выпивает, после чего снова занюхивает крылом. — Ты что, все еще по той девочке? Ну это, тоскуешь что ли? Так, ведь поделом ей дали, нет? Она ведь обратилась в, как ее там, в демона. В зверя. А видал, как слюной она брызгала, когда желала крови? То-то. И дым шел от кожи. Не бывает так у нормальных хегальдин. Не бывает, скажу я тебе.
— Знаешь, Гир. А ведь я с ней виделся. Виделся, когда на ней появились первые отметины. Даже касался ее. — Гирид морщится и отстраняется назад. — Но смотри, на мне ничего. Не надо делать такой вид. Он плакала, она хотела избавиться от этого. И видел, как ей помогли?
— Так ведь она совсем разум потеряла. Озверела, зубы скалила.
— Твою мать! — бьет кулаком в стол Гремори. — А ты не разозлишься, если завтра тебе будут плевать в рожу все те, кто раньше жал руку? А? Будут кидать камни, бить палками, а потом выволокут твою жирную тушу и под торжественные возгласы, благочестивых идиотов прикончат тебя. Заколют, как свинью! Будешь ли ты улыбаться и кричать, мол, да, по заслугам мне, твари черной, демону проклятому?! — Он резко замолкает, видя рассеянный взгляд Гирида, и залпом осушает полный стакан.
— Ну что ты сразу так.
— А как еще? А если это коснется твоей жены, ты не думал об этом? Или ты по-прежнему веришь в то, что тебя и твоих близких это не коснется?
— Ты же сам знаешь, — внезапно Гир заговорил серьезным тоном. — Знаешь, что ничего против этого сделать нельзя. Ведь народ боится себя же. Ты говоришь, что это неправильно, а какого тогда хрена, ты сидишь здесь и пьешь, как последняя скотина? Почему не действуешь?
— Потому что я предвижу тщетность этих действий. Что я могу? Повернуть «серых» против «летунов»? Они не пойдут за мной. Сила на стороне летающих, а у нас только пьяницы с вилами и мотыгами. Пообещать что-то? Тоже не могу. Это сравнимо с враньем.
— Твоя правда. «Серые» — мясо. А
