С празднования весеннего равноденствия минуло немногим больше недели, когда посреди ночи в Пьянокамне поднялся крик. Кто-то во всю глотку вопил: "Пожар!" — отчего деревенские люди, всегда знавшие, что нужно делать по такому несчастью, выскакивали со дворов на улицы, сжимая в руках ведра, и опрометью неслись к ближайшему колодцу. Но Пьянокамень не горел. Зарево пожара красило ночное небо красным и оранжевым вдалеке, а немногим выше над заревом тем ползла по небесному куполу красная комета, вестница бед. К ней за прошедшие годы люди кое-как попривыкли, а пожар, куда более близкий, чем она, не на шутку их испугал.
— Кажись, конеферма пана Зданека горит, — сказал деревенский голова, — а ну-ка запрягайте телеги!
Огнеборцы вернулись с рассветом — и лошади, и телеги, и они сами были черны от сажи. На некоторых виднелись примочки, закрывавшие свежие ожоги, но жены и матери неустанно благодарили бога за то, что назад вернулись все до единого мужчины, и даже на одного больше.
Когда Румяна услышала имя, она с отчаянным ужасом стала пробиваться сквозь толпу встречавших и вернувшихся, работая локтями, но когда смогла выбраться к телегам, увидела лишь, как кого-то уже заносят во двор к Бухтарю. Прорвавшись же к его воротам, наткнулась на родного отца, который крепко ухватил ее за плечо.
— Томех сказал не беспокоить.
— Что там? Кого привезли, батюшка?! Скажи! Его?! Его?! — взмолилась Румяна.
— Уймись! — процедил коваль, впрочем, тут же дав слабину, как обычно бывало в его противостояниях с единственным и любимым чадом. — Там… на конеферме творилось жуткое дело, не хочу про это говорить. Из всех живьем мы нашли только Леха Зданека… а ну уймись!
— Пусти!
— Уймись, девка! — вопреки обыкновению рыкнул Дорот, не пуская дочь в Бухтарев двор. — Со всех окружных деревень люди пожар тушить собрались, а потом отправили гонца в Скиров за лекарем и стражей, но пока их нет, за несчастным парнем Томех приглядит. Лучше цирюльника в округе не сыскать, он у настоящих лекарей в их отряде наемном учился, так что не лезь под руку! Он сказал, чтобы не мешали ему, ясно? А теперь домой и за работу, всем нужны плуги.
День был потерян для нее. Румяна трудилась вместе с отцом, глядя на мир пустыми глазами. Она была бледна как приведение, работала без души и внимания, а когда отцу это надоело, он прогнал девушку в дом и запретил выходить. Она не хотела есть, не хотела пить, лишь сидела на лавке и смотрела в окно, кусая нижнюю губу, и прекратила это, лишь когда мать закричала, увидев у нее на подбородке кровь.
Когда ночь усыпила Пьянокамень и в деревне каждая собака видела уже третий сон, одинокая тень скользнула в лунном свете, пересекая улицу и крадясь вдоль стены одного из домов. Румяна залезла во двор к Бухтарю. Благо собаки он не держал, она пробралась под самое окно, где горел свет. Встав на цыпочки, заглянула внутрь и увидела, как хозяин при свете нескольких свечей ходит туда-сюда по комнате, складывая разную всячину в кожаную сумку. Пока Бухтарь метался из стороны в сторону раненым зверем, явно торопясь, девушка изо всех сил старалась лучше разглядеть того, кого уложили на две поставленные рядом лавки, но край стола закрывал обзор, отчего она мелкими шажками стала двигаться влево, пока не задела ногой пустое ведерко. То негромко стукнулось, упав, а Румяна присела и сжалась в комок от страха. Ничего. Пьянокамень спал, а Бухтарь был так занят своими делами, что не заметил чуть слышного стука снаружи. Так она решила, прежде чем крепкие пальцы схватили ее за шкирку, и, не успев даже пискнуть, дочь коваля оказалась втащена в дом через окно.
— Думал, что ты раньше придешь, — буркнул он, вернувшись к сумке, как ни в чем не бывало.
— Думал? — Она глядела только на сплошной кокон из бинтов и одеял, лежавший на лавках.
— Да. Я же знаю тебя, Румянка. То, что ты явишься посреди ночи, было очевидно.
Она сделала крохотный шажок, другой, ощущая сильный запах мазей и… гари, исходящий от Леха.
— Он… живой? — пролепетала она.
— Живой. Но зрелище страшное. Над бедолагой поработал не только огонь, но и тот, кто этот огонь по ферме пустил. Погляди, если духу хватит.
Бухтарь не обращал на нее внимания, продолжая запихивать в свою сумку какие-то бумаги, банки, бутылки, ковчежцы, будто та была бездонной, а Румяна, казалось, целую вечность преодолевала жалкое расстояние в три локтя, что отделяло ее от накрытого тряпкой лица. Тряпка едва-едва шевелилась, тревожимая дыханием, и девушка поклялась самой себе, что, что бы там ни оказалось, она не отдернет руки, не отвернется и не закроет глаз. Румяна сорвала теплую, тяжелую от влаги ткань и бессильно осела на пол, клятву, впрочем, сдержав. Лицо Леха блестело от покрывавшего его жирного слоя мази, но было оно невредимо.
— Ах ты, старый злой щучий сын…
— Прости, молодка, — глухо усмехнулся Бухтарь, встав рядом, — воистину дурная шутка. Но если бы ты видела его лицо этим утром, твой визг услышали бы и в Спасбожене, как ни крепись. Я восстановил его с самых основ, и даже успел переговорить с парнем, прежде чем он совсем ослаб.
Бухтарь шаркающей походкой прошел к печке, выложил на стол крынку с молоком, миску хлеба и пару кружек. Козьим молоком его исправно снабжала вдова Лешек — уж очень калека его любил. Сев на свободную лавку, он плеснул в кружки и кивнул Румяне на табурет. Та, пытаясь понять только что услышанные слова, бездумно повиновалась, села, взяла кружку и отпила, лишь тогда встрепенувшись, потому что молоко оказалось ледяным.
— Он будет жить, и он будет здоров, — продолжил Бухтарь, — я восстановил ему все мышцы, исцелил нервную систему и внутренности от тепловых повреждений, вернул весь кожный покров, и теперь он просто спит глубоким сном. Через несколько дней кожа окончательно приживется, а дотоле ты будешь за ним ходить и его утешать. Парень потерял всю семью, и всю его жизнь пожрал огонь, так
