Меня всегда волновали продавщицы в белых носочках, парикмахерши, ученицы-стажёрки из салонов красоты. Тощие сучки и их выкрашенные перекисью водорода бесцветные чёлки. Я находил таких девочек в Харькове, учился с такими в кулинарном техникуме, и позднее в американских провинциальных городах я сходился с ними мгновенно. Бесстыжие и стыдливые, целомудренные шлюхи. «Неу, Stranger!» — обращались они ко мне. Я ценил их вульгарность как дорогое вино. Hey, Stranger!
Стареющую Викторину Мёран видели предлагающей какие-то рисунки клиентам сомнительных заведений Монмартра. Потом она ходила с ручной обезьяной и играла на гитаре перед кафе на площади Пигаль. Она пила. Ей дали прозвище Ля Глю — клей. Последним её видел Тулуз-Лотрек. Около 1893 года Лотрек бывал время от времени в её убогой лачуге. Затем Викторина теряется во мраке времени. Сдохла где-то, как старая кошка. Далеко после смертей всех заинтересованных лиц поэт Поль Валери писал в 1932 году в предисловии к каталогу выставки г-на Мане в Музее Оранжереи: «„Олимпия“ — вызывает священный ужас — это скандал, идол, это сила и публичное обнажение жалкой тайны общества… Чистота прекрасных черт таит прежде всего ту непристойность, которая по назначению своему предполагает спокойное и простодушное неведение какого бы то ни было стыда. Животная весталка, осуждённая на абсолютную наготу, она наводит на мысль о том примитивном варварстве и скотстве, которым отмечено ремесло проституток больших городов».
Ван Гог — отрезавший ухо
«Ночное кафе» с жёлто-красным параноидным его цветом было моей самой любимой картиной, когда я жил в старом ещё Париже в восьмидесятые годы двадцатого века.
Понятно почему. Я жил очень бедно. Много работал, писал, и дав себе клятву зарабатывать на жизнь только литературным трудом, с трудом выполнял клятву. Питался скудно, после закрытия продуктовых лавок на Rue de Bretаgne обшаривал сложенные у тротуара ящики, где собирал урожай выброшенных овощей.
Поэтому даже романтика бокала вина в кафе была мне далека, недоступна, и я с трепетом мечтал о раскалённом жаре во внутренностях кафе в сырые дни парижской зимы. А у Ван Гога в «ночном кафе» текли такие краски, топлёное масло жёлтого и пенная кровь красного.
Мсье голландец из страны, где картошка намертво соединена в традиции с селёдкой, где всегда сквозит и простуживает жителей промозглый ветер Северного моря, в возрасте 23 лет наконец уехал в Париж. До этого он пытался быть продавцом искусств и проповедником, но в 1886-м уезжает к брату Тео в Париж. Париж — не промозглые Нидерланды, там меньше ветра, и Северное море далеко, однако и Париж не оказался Раем, куда стремился Винсент (Рай он пытался устроить, проповедуя шахтёрам, а потом жил с проституткой и её дочерью в Гааге, но не удалось), потому в 1888 году Винсента приносит в Арль.
Через чуть меньше чем столетие, в 1980 году, летом я оказался в Арле. Видел, как там выросла целая индустрия вокруг краткого пребывания в этом городе голландского художника Vincent van Gogh, роковое правописание, трагическое имя это, хуже не скажешь Gogh, близко к русскому БОГ, если ещё по-старому написать, по-дореволюционному, с ять, то и будет БОГЪ.
Наиболее вульгарное объяснение чудовищного обилия таланта у мсье Ван Гога — это недостаток женщины в его жизни. Он предлагал руку и сердце по меньшей мере двум женщинам до проститутки Кристин в Гааге, не получилось. В Арле к кафе, куда мсье голландец принёс завёрнутое в платок своё отрезанное ухо и подарил его официантке, в которую он был влюблён, — паломничество, многочисленности которого может позавидовать любой святой. Автобусов с японскими туристами я насчитал десять. Голландец страдал, у него помутился разум, но вот столетие спустя на мифе о нём построен огромный бизнес, индустрия туризма эксплуатирует его миф, ничего не заплатив никому.
Мазки кисти у Ван Гога как червяки, как крошеные черви. Я знаю, как выглядят крошеные черви. В лагере вместе с грузином, приставленным у нас кормить рыбок, мы крошили червей пластмассовым резаком. Черви извивались отрезками червей, без видных нам проблем, обходясь без естественных голов и хвостов. Потом мы смахивали их в три аквариума.
Черви масляных красок живут на полотнах Ван Гога, заставляя нас трепетать по сию пору. Вечно бредут по дороге в Тараскон ночные бродяги под концентрическими кругами луны и мохнатыми горелками звёзд.
Массы адаптировали Ван Гога как своего. Такое редко случается, чтобы у меня и у масс служил гением один и тот же чел. Но случается. Поэтому толпа почитателей Ван Гога меня не раздражает. Бог с ними, пусть стоят рядом.
На полотнах Ван Гога неуклюжая Франция 150-летней давности, до всяких джинсов, сделавших ноги стройнее, Франция разбухших штанин, неспортивных фигур, растрескавшихся грубых башмаков, легко ломающейся хрупкой деревянной мебели, часто плетёной. Деревья бесформенные и от этого красивые (фрицы в те времена уже подстригали свои деревья в казарменном стиле).
Франция Ван Гога ещё до появления пластика и клеёной фанеры. От Ван Гога эта Франция пошла во французское кино неореализма, во все эти «набережные туманов». Приехав в Париж в 1980-м, я ещё застал остатки этой Франции. Баллоны для красного вина в кафе, жандармов в высоких кепи-кастрюлях. Есть от чего возникнуть ностальгии.
В парижских ветрах пахло «Житаном» и «Голуазом», мужскими этими махорками, которые полагалось курить без фильтра. В жёлтом кафе Ван Гога, таким образом, не наш мир. Несовременные мысли в алкоголизированных головах рабочих, уроненных на столики кафе.
Убийства были незатейливы и примитивны. Нож был основной каратель.
Мои наблюдения,
